Алексей Ивакин - «Тигры» на Красной площади. Вся наша СМЕРТЬ - игра
И старшина замолчал.
А рядовой чуть повернулся, чтобы затекшая спина не так ныла. Хотя какая вроде разница? Все равно же убьют вот-вот. С другой стороны, эти затекшие мышцы помешают ему, доценту Зайчикову, убить еще одного немца. Первого он убил нечаянно, со страху нажав на спусковой крючок винтовки. Это было еще на Валдае, куда их ополченческую дивизию бросили сразу после формирования. Порядки в ней были совсем не военные — к старшим по званию обращались «Иван Ильич», там или «Алексей Гаврилович». Редких кадровых военных до белого каления выводили разговоры:
— Женечка, не мог бы ты сегодня подежурить в карауле?
— Слово для приказа предоставляется профессору, то есть командиру батальона…
— Простите, а с какой стороны штык к винтовке привинчивается?
— Таким образом, мы имеем то, что кафедра археологии занимает, эмн, позиции с левого, так сказать, фланга, а «камчатку» прикрывает кафедра романской филологии…
Однако профессура и студенты московских вузов дрались с немцами упорно и упрямо. Без тактических ухищрений, но с истинно научной въедливостью в боевые порядки врага. И не их была вина, что они попали в окружение. Вот тогда Зайчиков и убил первого своего немца. Просто шел в сторону своих с винтовкой наперевес, как учили. Шел, шел. А тут немец в кустах облегчается. Доценту тогда повезло — немец один был. А и не сдобровать было бы Зайчикову. Потому как он даже не подумал затвор передернуть после выстрела. Так и пошел дальше. А второго сегодня убил.
Долго его выцеливал. Три пули мимо пустил. А с четвертой попал и убил. Все просто. А когда бой кончился — обрадовался. И так обрадовался, что прыгать начал, когда немцы отошли. Только вот радовался с ним только старшина Петренко.
Остальные были или мертвы, или почти мертвы.
Стонали все. Стонали и кричали. И стон этот низким дымом тек над заснеженным русским полем. Старшина с рядовым бросились было помогать — бинтик там, спиртик… но немцы сразу начали минометный обстрел и как-то все кончилось. И стоны, и раненые. Остались только Петренко да Зайчиков.
И поле, за краем которого фрицы снова собирались в атаку.
Сколько их там погибло, немцев тех? А кто ж их считал…
Русские врагов не считают.
Тем более убитых. Живых надо считать, от мертвых-то вреда нет.
Вдруг Зайчиков понял, что его гнетет. Он — боялся.
Нет, он понимал, что страх это нормальное человеческое чувство, но от этого понимания ему становилось еще хуже.
— Ну, сейчас точно пойдут, вон забегали чего-то… — разбавил матерком зимний воздух Петренко. — Не, слышишь, точно гудит где-то?
Зайчиков все равно не слышал. Он и старшину-то плохо слышал, плотно завязав под подбородком ушанку. Он и себя-то плохо слышал. Рядовой понимал только одно, что вот он, доцент Зайчиков, боится умереть, а вот Петренко — не боится. Вон он какой… Спокойный, деловой…
Впрочем, рядовой Зайчиков и понятия не имел, что старшине Петренко тоже было страшно. Потому он и суетился, и выглядывал из траншеи, и пошарил по вещмешкам убитых бойцов — лишь бы не сидеть без дела. Зайчиков и Петренко принадлежали к разным типам людей — первые прячут свой страх в окаменелом панцире показного равнодушия, вторые — в суетливой и бессмысленной деятельности, заключающейся только в том, чтобы побыстрее, побыстрее…
Для одних время — патока, для других — горчица.
И Зайчиков не знал, он не мог знать, что Петренко завидует ему, что вот так можно спокойно лежать, ждать, смотреть в небо и моргать, когда снег падает на очки.
Петренко не умел и не любил ждать, считая ожидание пустой глупостью. И надо ли говорить, что никакой Дуси и не было в его жизни, нет, была, конечно, но просто соседка по улице, а жена его — Матрена Тимофеевна, мать двоих сыновей — была и осталась единственной его женщиной, и штакетиной он ей не проходил по спине, потому как любил, и каждую ее родинку здесь и там целовать был готов до тьмы в глазах… А Дуська? А что Дуська? Что он, лешак, что ли, какой, в очередь к ейному подолу задранному вставать? Тьфу, прости Господи, срам какой перед смертью вспоминается…
Петренко вздохнул и посмотрел на Зайчикова. Тому все было нипочем. Как лежал — так и лежит. Только ресницами — хлоп, хлоп, когда снежинки падают.
Вот хорошо же человеку — о высоком думает небось. Для него война — как смотрины за змеюками какими погаными. А и укусит такая скотина до смерти — дак что ж? Другие придут. Эти… Как их… Доценты. И дело-то доделают. А вот за Петренку — кто дело доделает? Мальцов надо на ноги б поставить да угол у дома приподнять. Да и Матрена без мужика — как она будет без мужниного-то плеча? Да и не токмось плеча. Бабы они без мужика стервеют.
Да… Страшно помирать. Всем помирать страшно. И бабам да дитям помирать страшно — вот они и орут, когда страшно. Бабы, оне вопче молчать не умеют.
А вот санинструкторша не кричала. Петренко ведь видел, только Зайчикову не сказал, что помирала она долго. Землю коготками цепляла, а не кричала, хоть и порванная была. Что ж он, старшина Петренко, хуже философа этого да бабы? Не, он кричать не будет. А поди и всхлипнуть не успеет? Вот накроет миной и…
— Да я тебе говорю — гудит где-то! — нахмурился Петренко и тоже посмотрел в небо. Там ничего не изменилось.
Бесстрастный Зайчиков смотрел туда же.
— Вот сейчас пойдут, ей-богу пойдут, — начал сворачивать новую самокрутку старшина. — Слышь, доцент, а тебя как звать-то? Я в списках смотрел, но не помню…
— Александром Ильичом. А вас?
— А я как Разин. Степан Тимофеевич я. Сашка, ты вот чего… Ты это… Хочешь приказ дам, чтоб ты ушел?
Зайчиков впервые шевельнулся и внимательно посмотрел на Петренко. А потом медленно произнес:
— Межу прочим, уважаемый тезка первого русского революционера, в приличном обществе за такие слова канделябрами бьют.
— Чем? — не понял старшина.
— Подсвечниками.
— А у нас в деревне сразу лавкой поперек спины охаживали. Нет, ты не подумай, я, может, приказ тебе хочу дать. Особо секретный. Чтобы ты до командования добрался и его передал.
— Это какой это?
— А тебе это знать не положено.
— Ну, сам тогда и неси, — и рядовой снова отвернулся.
И замолчали, понимая оба и неуклюжую попытку старшины спасти Зайчикова, и внезапное, обоюдное чувство облегчения от того… Все правильно. Все по-честному.
Все — по-честному.
«Одному-то остаться страшно — а ну как не выдержишь и руки вверх? И кто узнает? Никто и не узнает», — думал Петренко.
А Зайчиков с ужасом подумал о том стыде, который будет сопровождать всю его жизнь, если он уйдет. Да хоть за подмогой — но уйдет же? И как с этим потом жить? А ведь несколько дней назад они не были даже знакомы.
Петренко опять закряхтел и полез посмотреть, что там, как вдруг земля вздрогнула и началось.
Немцы ударили по траншеям роты и минометами, и орудиями, хорошо, хоть небо было пасмурное. Снаряды рвали земную плоть, и куски ее грязными ошметками взлетали к небу, чтобы затем снова упасть. Зайчиков даже не пошевельнулся, а Петренко мгновенно забился в какую-то нору и кричал оттуда, но грохот стоял такой, что доцент не слышал своего дыхания.
А Петренко кричал и кричал:
— Уходи! Уходи, дурак!
Но кричал он, скорее, сам себе.
Артналет был короток, хотя и густ. Ни рядового, ни старшину не зацепило не то что осколком, а и маленьким смерзлым комочком земли.
Так, ерунда.
Прах, взлетевший, но низринутый.
— От, таки и пойдут. От, я тоби баю! — в речи старшины причудливой смесью вязались вятские и украинские слова.
Петренко стряхнул землю с шапки-ушанки и крикнул Зайчикову:
— Живой? Пулемет хватай, та ни, Дегтярь, говорю. Шо тоби с того Максиму? Тут хоть диск высадишь, а там чого? Ленту перекосит… По танкам не мацай, без переляку, пехоту кроши в холодник. Ну, то окрошка, по-вашему, тока без кваса! Тока я стрельну, значив, а ты пожинай, ебутвойметь…
Немцы и впрямь — шли. Шли густо, прижимаясь к танкам. Те время от времени останавливались и стреляли в сторону позиций роты. Рота молчала…
Петренко вдруг крикнул:
— Доцент, число сегодня какое?
— Пятое, — буркнул рядовой.
— Чего?
— Пятое, говорю! Пятое декабря!
Один снаряд пролетел совсем рядом. Если бы у Зайчикова ушанка не была бы завязана — слетела бы, сдернутая струей теплого воздуха. Теплого… Горячего!
Зайчиков лизнул снег перед собой. Снег был легок и воздушен, словно небесное безе. И его становилось все больше, больше, больше, будто бы официанты там, наверху, устроили праздничный ужин для прибывших недавно бойцов. И санинструкторши.
Немцы шли медленно.
Всего три танка. Не более роты солдат.
Солдаты в смешных, кургузых каких-то шинелях, прятались за эти танки. Получалось, правда, не очень хорошо. Танки время от времени буксовали, да и солдаты брели как ваньки-встаньки. Больше падали от неуклюжести, чем шли.
