Дэн Абнетт - Рейвенор
— Одиссей. Расскажи мне о цирке.
Сморгнув и громко рассмеявшись, Бергоссиан, точно ребенок, стал оглядываться вокруг в поисках источника голоса. Лант и Базаров тревожно следили за другом.
Но в сознании Одиссея не было ни чувства вины, ни попытки что-либо скрыть, поэтому в его случае не действовали методы, которые я применил к Дрейсу. Его мысли представляли собой потоки расфокусированного света и ярких красок.
Я копнул чуть глубже и почувствовал, как вздрогнула Кыс от покалывания нарастающего псионического напряжения. На окне расцвели морозные узоры.
Я погрузился еще глубже. Кыс вышла в коридор. Кара, Матуин и Нейл, чьи ментальные ауры слегка засветились, теперь тоже слишком хорошо могли ощущать мою псионическую атаку. Они осторожно отошли назад. Базаров и Лант задрожали и попытались отползти от Бергоссиана к дверному проему, ведущему на кухню. Одиссей же только хихикал себе под нос. Стоящий за моей спиной Фраука, который ничего этого не чувствовал, прикурил очередную папиросу с лхо и стал насвистывать какую-то мелодию.
— Одиссей.
В ответ он лишь рассмеялся. Я увидел, как подрагивает его нижняя губа. Затем я потянулся в его поверхностное сознание и был поражен многообразием обнаруженных там волн счастья и удовлетворенности. Его рассудок оказался теплым, густым, успокаивающим, текучим пространством.
— Цирк, Одиссей. Расскажи мне о нем.
— Цирк, цирк, цирк! — захихикал он.
Новый звук заставил остальных подскочить от неожиданности. Это были первые слова, сказанные Бергоссианом с тех пор, как я вошел в комнату.
— Да, Одиссей. Цирк. Ведь там ты достаешь флекты, не так ли?
— Да, да. В отражении, да! — пробулькал он, зайдясь в смехе.
Одиссей растянулся на полу и замахал руками.
— Кто их тебе продает, Одиссей?
Бергоссиан фыркнул.
— Дюбо! — прокудахтал он. — В отражении, Дюбо из клетки.
— Черт возьми, Одиссей! — закричал Базаров. — Они же тебя укокошат, если ты их сдашь!
— Заткнись, Базаров.
— Дюбо! Дюбо и агенты!
— Не делай этого, Одиссей! — снова завопил Базаров, подавшись вперед.
Возиться с ним времени у меня не было. Легким псионическим ударом я сбил Базарова с ног и прижал к стене кухни. Затем я подкатился ближе к хихикающему Бергоссиану.
— Ты нам очень помог, Одиссей. Что еще ты можешь сказать мне?
Он устало затряс головой, словно человек, который долго катался на карусели и которого теперь тошнит. Или как пьяница, который выпил слишком много. Я мог чувствовать горький запах поднимающейся рвоты, дезориентацию сознания и тело, вышедшее из-под контроля.
Да простит меня Император, но это было восхитительно. Любые крайности телесного опыта, даже caмые неприятные, настолько недоступны мне, что, когда выпадает такая возможность, я наслаждаюсь ими.
Но вдруг ситуация начала выходить из-под контроля. Казалось, будто блаженные, теплые флюиды его мыслей пересыхают. Из них, словно камни во время отлива, стали подниматься какие-то фигуры. Теплое свечение в голове Бергоссиана потускнело, и на краю его сознания зарделся черный рассвет.
— Одиссей.
Неясные фигуры обступили меня — уродливые, застывшие, цвета потемневшей кости, покрытые пленкой теплой жидкости, которая плескалась и булькала, утекая от меня. Тело Бергоссиана начинало биться в каком-то припадке.
За спиной я услышал шипение Нейла:
— Выбирайтесь из него. Босс, выбирайтесь из него к чертям!
Я понял, что не могу. Меня несло вперед. Вокруг раскинулся залитый неясным светом пейзаж измученного, изувеченного сознания Одиссея. На какое-то мгновение все происходящее показалось мне почти смешным. Теперь я восседал не в своем суспензорном модуле, а в старинном инвалидном кресле, которое, набирая скорость, катилось вниз с откоса, а я не мог ни затормозить, ни остановиться.
— Одиссей. Отпусти меня.
Бергоссиан метался, бился головой, молотил о пол пятками и локтями. Затем раздался крик, но я уже не мог сказать, кричал ли это реальный Бергоссиан или это был какой-то пронзительный заупокойный плач, разносящийся над опаленной землей его ментального пейзажа.
Я все глубже погружался в него и никак не мог остановиться. Передо мной раскинулась обширная пустошь, засыпанная гагатовым пеплом и обломками какой-то почерневшей материи, искривленной, вздутой, рассыпающейся, потрескавшейся. По выгнутому куполу неба стремительно проносились рваные облака. Солнце, красное, как налитый кровью глаз, вскарабкалось по мелькающим небесам и снова зашло за один-единственный вздох.
Завывающий звук стал громче. Черный изломанный ландшафт рассекала смердящая пропасть. Яма, заполненная черепами. Миллиарды человеческих черепов, каждый из которых окрашивался эхом собственного предсмертного крика. Передо мной из затвердевшей ночи поднимались разрушенные здания: башни, шпили и циклопические цитадели. Сожженный город. Убитый улей. Это был Петрополис? Это было грядущее?
Я рухнул между огромными башнями и увидел их бесчисленные окна, ряд над рядом, ярус над ярусом — темные окна, напоминающие пустые глазницы, помутневшие от невообразимых эпох, проведенных во всепоглощающей темноте.
И тогда я остановился. Завывание смолкло. Я был одинок среди этого безмолвия, вокруг меня вздымались руины, а воздух наполняли зола и запах разложения. Под ногами поблескивало битое стекло и…
Под ногами.
Под ногами.
Я пошатнулся. Я стоял. Я был целым. Ступни, ноги, тело, руки, пальцы…
Я посмотрел вниз. Посмотрел живыми глазами, а не фоторецепторами. Потрескавшаяся черная почва под моими босыми ногами была усеяна осколками битого стекла. В них, словно в разбросанной кем-то мозаике, отражалось мое совершенство.
Я увидел свое лицо. То лицо, которое когда-то имел. Гидеон Рейвенор, молодой, сильный, целеустремленный. Как я скучал по этому лицу…
Я почувствовал, как что-то приближается ко мне. Я слышал это за своей спиной. Что-то тяжелое, быстрое бежало, хрустя стеклянными обломками. Оно фыркало, рычало, отплевывалось.
Я хотел повернуться. Тело отказалось двигаться. В отражении у своих ног я увидел неповоротливую, косматую тень какой-то огромной твари. Сверкнули клыки.
В последнюю секунду мое изображение в бесчисленных осколках изменилось и снова стало правильным. Шишковатая, раздутая груда плоти, покрытая шрамами и застарелыми следами ожогов, обрубки конечностей, изодранный и бесполезный ком головы, лоснящийся, розовый, будто грубо сшитый мешок. Настоящий я.
Абсолютно беспомощный во власти Хаоса.
Глава 5
Цирк можно было услышать за двадцать кварталов. Увидеть — за десять. Горны, сирены, оглушительные зазывающие крики из рупоров на столбах, танцующие лучи прожекторов и вспышки фейерверков. Казалось, будто ночной город в Общем Блоке G освещается огромной пылающей чашей.
Соседние улицы были переполнены: толпы смеющихся, пьяных людей, коробейники, воры-карманники, торговцы, «улыбчивые девочки». Наступила ночь игры.
Циркодром представлял собой колоссальный, покрытый куполом амфитеатр. Девяностометровые оуслитовые стены огромного строения казались только тенью в дымной ночи, теряющейся за вспышками и ослепительным блеском бушующего светового представления. Красные лучи прожекторов метались по волнующейся толпе. С верхних арок срывались визжащие ракеты, рассыпавшиеся ливнями зеленых и белых искр. В двадцати метрах над улицей на главном фасаде виднелась массивная вироновая надпись. Полыхающие буквы, высотой в три человеческих роста, гласили: «КАРНИВОРА». Оранжевые световые трубки вспыхивали, вычерчивая слово целиком, а затем пульсировали КАР-НИ-ВО-РА и снова вспыхивали вместе. Заточенные в клетках факелы и светосферы освещали внешние колонны стадиона, а сине-белые электрические разряды плясали вверх и вниз вокруг подков арок.
Сирены перекрывали рев толпы, громкоговорители обрушивали на нее немилосердные децибелы популярного пунда. Одновременно с гремящей музыкой, и даже еще громче, вокс-горны захлебывались хором мужских голосов, скандировавших: «Кар-кар-карнивора!»
Над вироновой надписью в такт пульсировал массивный экран. Изображения на нем мелькали с ужасающей быстротой. На долю секунды загорался образ проходящей колесом обнаженной женщины, чье тело было выкрашено золотой краской, потом на экране неожиданно возникали два закованных в броню бойца с цепными мечами. Экран вновь резко мигал, и на зрителя несся желтозубый ящер. Затем все заволакивал кровавый туман и белый шум, словно камера сломалась. «Банг! Банг! Банг! Банг! Кар-кар-карнивора! Кар-кар-карнивора!» Снова и снова, пока звуки не сливались в сплошной, одуряющий и будоражущий поток.
