Алексей Гравицкий - Анабиоз
Забор и гаражи остались за спиной. Щербатый асфальт сменился газоном. Я прошагал еще немного и остановился. Дорога круто уходила вниз. Там, в темноте, чернела вода, из которой торчали товарные вагоны и цистерны.
Рельсов видно не было. Вода затопила состав по середину колеса. Вагоны высились над чернильной гладью огромными мертвыми махинами.
Внизу хлюпало. А еще откуда-то из-за состава доносились негромкие голоса.
Судя по тембру, мужчины. Несколько.
Но они не спорили, не ругались. Скорее, просто беседовали. Голоса звучали с той мягкостью, с которой течет разговор в теплой компании на уютной кухне.
Обойти?
Да какого черта! От жизни не убежишь, в этом Борис прав.
Я начал неторопливо спускаться, стараясь не скатиться по склону. Людей отсюда видно не было. Скорее всего, они меня тоже не видели. Зато услышали.
Голоса стихли.
Я добрался донизу и с тихим шлепаньем зашагал к вагонам. Вода захлестнула выше колена. Дно было вязким, словно в болоте. Пахло тухлятиной, гнилью и еще чем-то до боли знакомым. Спиртом, что ли?
— Эй, — раздался в тишине голос. Громкий, но расслабленный. — А ну-ка стой, стрелять буду.
Я остановился. В темноте квохчущее расхохотались. Прорезался другой голос:
— Из чего стрелять-то собрался, охотник?
— Не важно, — благодушно отозвался первый. И добавил уже, видимо, для меня: — Эй, отец, если ты студент или псих, пошел на хрен, едрить меня под хвост.
— Я не студент, — честно признался я.
— Педагог, что ль?
За вагоном снова заржали, а потом в просвете над сцепами мелькнул отсвет огня, и проявилась пунцовая рожа с прозрачными глазами.
Мужику было лет пятьдесят. Он был упитан и простоват.
— Не студент? — уточнил он. — Студенты заманали. Ну, чего стоишь? Заходи, отец, едрить меня под хвост. Гостем будешь.
ГЛАВА 7
Шысят четыре тонны
Внутри что-то перегорело. Сознание медленно, но уверенно затягивала пелена безразличия.
Булькая по колено в воде, я плелся за провожатым вдоль цистерны и отстраненно думал, как было бы сейчас хорошо добраться до квартиры, обнять Элю, сбросить промокшие грязные шмотки, забраться под горячий душ…
Такова человечья натура: даже при полной безнадеге устроиться поуютней. Выстлать помягче там, где придется спать, найти чего повкуснее поесть, позаботиться о том, как побыстрей согреться. И, желательно, зафигачить вокруг всего этого хозяйства забор, чтоб соседи не доставали. А уж если никак не получается обеспечить себя материальными благами — оборудуем уютный вольер в голове: знать не знаю ваших проблем, мне и так хорошо. Не лезть, убьет.
Человек — тварь избалованная. Странно, как мы вообще умудрились вскарабкаться на вершину пищевой пирамиды со своей тягой к комфорту и излишествам. Крайне сомнительное решение главного уравнения эволюции.
А может, анабиоз — это работа над ошибками?..
Я взобрался по приваренной к борту лесенке, сбросил рюкзак и оглядел шатию-братию, расположившуюся на полу открытого вагона-платформы.
Нет, вряд ли. Так ошибки не исправляют.
Кроме встретившего меня упитанного мужика с пунцовой рожей, здесь были еще двое. Небритый оборвыш лет тридцати, с кривым носом и насмешливым взглядом. Он вполне органично вписывался в антураж — таким только вагоны разгружать. И чернявый задохлик, старательно корчащий из себя несправедливо обиженного умника. Этот мелкий даже слова еще не сказал, а ему уже хотелось съездить по физиономии, чтобы окончательно вогнать образ всей недобитой интеллигенции в грунт. Кривоносый, в свою очередь, вызывал неодолимое желание подарить ему букварь и заставить выучить хотя бы алфавит.
Мужики сидели на надувных матрасах вокруг дымившего мангала. Мелкий покручивал прутья с румяными рыбными тушками, а кривоносый лениво перебирал струны гитары. У низкого борта вагона торчало с полдюжины удочек. На одной призывно звякал колокольчик.
Мой провожатый скинул болотники, умело подхватил звенящую закидушку, подсек и вытащил трепыхающуюся рыбу. Ловко снял ее с крючка, бросил в садок. Поставил на разложенный столик лампу-спиртовку, которой подсвечивал себе. На клеенчатой скатерти блеснули миски, стопки, крупный кусок окаменевшей соли.
Я фыркнул, вышел из дыма, который ветром понесло в мою сторону, и втянул носом воздух. Если на склоне мне лишь показалось, то тут сомнения отпали: спиртом несло совершенно отчетливо.
— Женя, — протянул руку встретивший меня мужик.
Я пожал. Ладонь у него была жесткая и такая же пунцовая, как рожа.
— Глеб.
— Глеб, — проговорил Женя, будто пробуя имя на вкус. — Глеб, а у тебя есть хлеб?
Кривоносый загыгыкал, а мелкий страдальчески закатил глаза.
— Нет хлеба, — ответил я, машинально пододвигая к ноге рюкзак. — Лапша есть.
— Да я шучу, отец, — благодушно, но без тени улыбки успокоил пунцовый Женя. — Хлеба теперь ни у кого нет.
— Вопрос спорный, — мигом ввинтил мелкий.
— Обоснуй, — тут же предложил Женя. — Все в плесень давно превратилось.
— Понимаешь ли, в чем дело, — протянул мелкий, — в хранилищах могло остаться зерно.
Еще сильнее зачесались руки. Из всех троих задохлик казался наиболее безобидным, но именно ему больше всего хотелось засадить кулаком между глаз. Просто так. Чтобы разрядиться…
Я поморгал, отгоняя от себя чужие мысли. Будто не сам думал, а частичка Бориса, поселившаяся где-то глубоко внутри, нашептывала.
Прочь! Хватит диктовать мне, что делать и что думать. Прочь…
— Плюс дикие злаки, — продолжил мелкий, сняв прут и нюхая исходящую паром рыбу. — Наверняка полно растет на посевных полях, которые не заболотились. Обработка зерна и пекарное ремесло — дело нехитрое. Вот тебе и хлеб.
— Погоди-и-и… — вклинился кривоносый, перехватывая гитару.
Он хотел сказать что-то еще, но запнулся и сосредоточенно засопел. Кажется, гитарист был основательно пьян, хотя струны перебирал довольно уверенно.
— Башка не варит, пальцы помнят, — заявил он. Взял какой-то умопомрачительный аккорд и повел бровями, мол, во, учитесь. — Битлов-то, ё-моё, как лабали…
Мелкий вновь мученически закатил глаза, потом вздохнул и посмотрел на меня.
— Я Алексей, — проговорил он, словно делал великое одолжение тем, что сообщал свое имя. Мотнул головой на кривоносого. — А это Пасечник.
— Пасечник, — эхом повторил я, расшнуровывая промокшие ботинки и садясь на рюкзак. — Почему Пасечник?
— Потому что алкаш, — хмуро сказал мелкий и вернул прут на мангал. — Как нажрется, кажется ему, что он пасечник. С пчелами разговаривает, зараза. Спать мешает.
— Не просто алкаш, — поправил Женя. — Пасечник — это особый вид. Уникальный. Живет в резервации черепа и временами выходит попастись.
— Попастись? — снова эхом отозвался я, чувствуя, что теряю нить разговора.
— Он из дурки пришел, — объяснил Женя. — Соседей нам судьба послала просто сказочных. Вон там, — он неопределенно махнул рукой в темноту, — психушка. А там, — взмах в противоположную сторону, — общага. Этот Пасечник еще ничего: спирт жрет да песни поет, ну с пчелами иногда общается и про мед задвигает. Студенты хуже, едрить меня под хвост.
Я покосился на кривоносого. Кажется, слова Жени были ему перпендикулярны. Я никогда не имел дела с сумасшедшими, но почему-то мне всегда казалось, что при них вслух нельзя говорить про невменяемость. Впрочем, черт его знает. Это мы предполагаем, а бог, наверное, уже давно все расположил.
Женя перехватил мой взгляд.
— Ты чего, отец, решил, что Пасечник псих? — хохотнул он. Я растерялся. А что тут еще думать? Женя беззаботно махнул рукой. — Не-не, он санитар. Но бухает так, что с пациентом можно спутать.
Я понимающе кивнул и перестал коситься на кривоносого.
— Ты бери тару, отец, не стесняйся, — доставая потертый термос, сказал Женя. — Стопок всего три, но вон, кружка есть.
— Щедро, — сказал я, взяв эмалированную кружку.
— Чего жалеть-то? — гыгыкнул кривоносый, встряв в разговор. — Его ж цистерна.
— Кого… цистерна? — сглотнув, уточнил я, уже понимая, что сейчас услышу.
— Спирта, кого, — ответил Женя и набулькал мне из термоса. — Не боись, тут уже разбавленный. Сегодня мы тебе нальем, завтра ты нам подсобишь чем-нибудь.
— Ну да, люди-то добрые… — выскочило у меня. Я нахмурился и замолчал.
— Злые люди, злые, — проворчал мелкий, пододвигаясь на матрасе и тоже хватая тару. Кивнул на пунцового: — Это он добрый.
— За знакомство, — предложил Женя и, не чокаясь, опрокинул в себя стопарь. Занюхал рукавом.
Глядя, как его лицо побагровело еще сильнее, я понюхал содержимое своей кружки. Зря. Резкий запах спирта прострелил до пяток! Я рывком отстранил тару, едва не плеснув в мангал, и шумно засопел.
