Александр Бушков - Золотой Демон
— Уж стали-то он точно боится, — сказал Самолетов. — Я ведь рассказывал. Шарахнулся, сволочь, в неподдельном страхе и с тех пор поодаль держится… И потерь, как выразился бы господин поручик, не было поутру… Иван Людвигович! А может, удастся усмотреть нечто этакое… чем его можно отогнать окончательно и навсегда? Может, мы что-то такое проглядели, а вы, ежели примените к этому случаю логический научный подход… А?
Лицо у него горело яростной надеждой, начинавшей передаваться и Савельеву.
— Видели бы меня коллеги… — усмехнулся профессор. — Я попробую. Это безумие, если рассуждать с позиций нашего века, но обстоятельства таковы, что… Попробую расспросить всех подробно, вдруг да отыщется что-то такое, на что не обратили особого внимания, а меж тем… — Он снял очки в никелированной оправе и произнес с тоскливой беспомощностью: — Вы, возможно, и не поверите, молодые люди, но в моем возрасте за жизнь цепляются порой еще яростнее, чем в вашем. Проживши долго, как раз и начинаешь ценить жизнь особенно страстно… Так, может, с вас двоих и начнем? Подробнейшим образом? Вы против, Аркадий Петрович?
— Как вам сказать… — замялся поручик. — Обстоятельства таковы, что мне не только о себе придется рассказывать…
— Экая загвоздка! — хмыкнул Самолетов. — Давайте уж тогда с меня начнем, мне скрывать в компании и нечего. А уж потом вы с Иваном Людвиговичем с глазу на глаз…
…Поручик выбрался из профессорского возка, неуклюже держа мешок с изделиями давным-давно сгинувшего племени. Самолетов терпеливо его дожидался — а поодаль, переминаясь и искательно улыбаясь, маялись братья-бугровщики. Вся левая сторона физиономии старшенького заплыла сине-фиолетовым кровоподтеком, на который Самолетов поглядывал не без законной гордости.
Удивительное дело: выговорившись, выложив все, как на исповеди, поручик почувствовал себя лучше. Хотя профессор ничем его не утешил и уж тем более ничего не обещал…
— Господа хорошие… — жалобно протянул Кузьма. — Вещички-то наши, по всем законам Российской империи…
— Держи, скотина… — Самолетов забрал у поручика мешок, размахнулся и швырнул к ногам братьев.
Мешок грянулся оземь с грохотом и дребезгом, так что лица обоих, и здоровое, и увечное, исказились будто от боли. Кузьма не выдержал, возопил:
— Побьется же!
— Переживешь, — хмуро сказал Самолетов. — Спасибо скажи, паскуда, что живыми оставил. Но чтобы ноги вашей в Шантарской губернии больше не было, крысы помойные, иначе, честью клянусь, в тайге сгинете безвестно… — Он широко осклабился: — Это я на тот случай, если вы все же живыми из нашего путешествия выкарабкаетесь — а это, между прочим, еще бабушка надвое сказала. Сомневаюсь я что-то, чтобы эта тварь к вам испытывала особенное расположение и благодарность за то, что вы ее ненароком из заточения вызволили… Судя по сказкам, от этих благодарности не дождешься. Чтоб вам, ежели что, первыми и сдохнуть, падальщики чертовы, Кузя с Федотом…
— Типун тебе на язык, Флегонтыч! — уныло возмутился Кузьма.
— Пошли вон! — цыкнул Самолетов. — И чтоб глаза не мозолили… Брысь!
Мешая друг другу, толкаясь и суетясь, братья кинулись поднимать мешок, оказавшийся в конце концов в руках у зло посверкивавшего глазами Федота. Бросились к своему возку, полезли туда, пихаясь.
Подошел Позин, от которого самую чуточку попахивало свежепринятой водочкой. Доставая папиросу, сказал:
— А я, знаете ли, видел, господа… С четверть часа назад маячило нечто золотенькое во-он в той стороне, на отдалении шагов в двести… Приготовился, если что, саблей помахать по примеру японского гостя — ведь оказывает действие… Чем бы его насмерть…
— Да что уж тут гадать, — сумрачно отозвался Самолетов. — Вы, Андрей Никанорыч, зашли бы к нашему профессору побеседовать, прямо сейчас, пока обоз не тронулся. Иван Людвигович хочет составить подробную картину происшедшего и подойти к ней строго научно, логически… Может, ничего полезного из этого не выйдет, но вдруг да и усмотрит что-нибудь любопытное…
— Думаете? — Позин разделался с папиросой несколькими глубокими затяжками и швырнул ее в снег. — Пожалуй что… Наука, как говорится, умеет много гитик… Авось да небось…
Он решительно направился к профессорскому возку. Поручик остался стоять. Он испытывал противоречивые чувства: и к Лизе хотелось поспешить, чтобы ободрить, успокоить, вселить некоторую надежду, — и душа томилась оттого, что он, вероятнее всего, снова услышит о ночных кошмарах нечто такое, отчего будет долго заходиться в бессильной злости…
— Я вот голову ломаю, — сказал Самолетов. — Есть у него планы насчет Пронского или нет? Обратите внимание: ночное происшествие выглядит так, словно он, не стремясь причинить ущерб ни людям, ни скотине, попросту преградил им дорогу в село да этим и ограничился… Нехорошо так рассуждать, но…
Поручик увидел на его лице отражение собственных шкурных мыслей и торопливо отвел глаза. То, что двое думают одинаково, сплошь и рядом не означает еще, что они правы…
— Знаю я, с кем в Пронском посоветоваться, — сказал вдруг Самолетов. — Есть там один любопытный экземпляр человеческой породы, и, говорят, силен…
— Тамошний батюшка?
— Наоборот, — усмехнулся Самолетов. — Вовсе даже наоборот… До этого я его стороной обходил, стараюсь не лезть в такое, а вот теперь жизнь заставляет…
Глава VIII
ГОСТЕПРИИМСТВО
Придерживая рукой саблю, поручик, шел рядом с возком. Временами ему приходилось ускорять шаг: ни он, ни остальные ничего еще не чуяли, а вот лошади определенно почувствовали близость жилья, они то и дело прядали ушами, вытягивали шеи, ржали, без понукания пускаясь быстрее.
В сердце то вспыхивала надежда на непонятные ему самому, но радостные перемены, которые непременно случатся после Пронского, то усугублялась злая тоска. Когда он вернулся в возок, проснувшаяся Лиза просто-напросто не стала с ним разговаривать: сначала неискусно притворялась спящей, потом сидела, отвернувшись к стене, всхлипывая, с лицом печальным и безнадежным. Сразу стало ясно, что ночью снова что-то происходило абсолютно нерадостное, о чем, пожалуй, лучше и не знать, чтобы не пасть духом окончательно. Она его ни в чем не упрекала, но от этого не легче…
Скрипел снег под полозьями возков, светило солнышко, небосклон был безмятежно чист. Пришло время, когда и он стал ощущать запах дыма из труб, а там и расслышал приятнейшие звуки, свидетельствовавшие о близком жилье: беспорядочный лай собак, мычание коров, звяканье ведер, еще какие-то стуки и бряканье.
Потом раздались резкие, частые, гулкие удары. Он не сразу сообразил, что это такое, но быстро догадался: опять-таки привычный был звук, сопровождавший пожары или другие бедствия.
На церковной колокольне били в набат.
Впереди, справа, вставали над снежной равниной многочисленные дымки деревенских изб — бледно-серые, вертикально тянувшиеся к небу при полном безветрии. Показались крыши, заплоты обширных огородов, покрытых сейчас глубоким снегом. От тракта сворачивала направо широкая наезженная дорога, ведущая прямехонько в село.
Послышался резкий окрик ямщика головного возка, и поручик видел, как он привстал на облучке, натянул обеими руками вожжи, что было предельно странно, когда до желанной цели оставалась в прямом смысле пара шагов… Остановился второй возок, за ним и третий, и следующие, выскочил Мохов, рядом с лошадьми своей упряжки, глядя вперед, качая головой…
Поперек дороги, перегораживая ее полностью, стояли люди — не прямой солдатской шеренгой, а нестройной толпой плечом к плечу, человек не менее пятидесяти. Они молчали, почти не шевелились, и у каждого было ружье. Сзади, не приближаясь особенно, во всю ширину улицы стояли еще люди: бабы с ребятишками, старики. Казалось, что здесь собрались все, обитавшие в деревне, насчитывавшей, как слышал поручик, дворов двести…
Церковный колокол ударил еще несколько раз и умолк.
— Интересная картина… — произнес рядом Самолетов. — Вон видите, поручик? Справа, сразу за вооруженными?
Поручик присмотрелся. Там, в некотором отдалении от зрителей помещался высокий старик в распахнутой дохе и волчьей шапке, с ухоженной седой бородой. Высокий, осанистый, он держался прямо и даже гордо, положив ладони на верхушку толстой сучковатой палки, статью прямо-таки напоминавший гвардейца.
— Это и есть…
— Вот именно, — сказал Самолетов, — Елизар Корнеич… Много знает, ох, много… Вопреки материализму и прогрессу.
Поручик, урожденный сибиряк, прекрасно знал, о каких людях принято так выражаться. Слова «колдун» в Сибири откровенно не любят, предпочитая говорить о людях особенных по-другому: «он з н а е т»…
— Что-то он, волк матерый, высмотрел, — сказал Самолетов угрюмо. — Иначе этих декораций не объяснить…
