Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин

Но силу обретем

В том состраданье, что от века

Преображало человека,

В том утешенье, чей исток

В людских страданиях залег,

В той вере, что узрит сквозь смерть,

Как философский ум объемлет твердь.

(Eсли вы, подобно мне, удивленно смотрите на слово «утешенье», недоумевая, как мысли о человеческих страданиях могут быть утешительными, наверное, вы, как и я, почувствуете, что такое недоумение есть ключ — подтверждение того, что бесхитростные слова поэта таят в себе куда больше смысла, чем открывается поначалу, что все, о чем говорит поэма, отнюдь не просто и что, хотя ее легко понять, любое понимание, стоит лишь задуматься, ведет к более глубокому пониманию.)

Культ внутреннего ребенка чрезмерно упрощает то, что у Вордсворта сложно, закрывает то, что поэт оставляет открытым, создает противопоставления там, где их нет. Ребенок хороший, следовательно, взрослый плохой. Быть ребенком прекрасно, значит, взрослеть — сущее несчастье.

Конечно, взросление дается нелегко. Стоит детям научиться ходить, и они начинают спотыкаться о неприятности. У Вордсворта нет иллюзий по этой части. «Пусть с возрастом темницы гуще тени», — говорит он. Переход от ребенка к юному, но взрослому человеку труден и опасен, таковым его и признают многие культуры — очень часто за это взымается жестокая плата: мучительные ритуалы инициации мужчин или выдача девочек замуж, едва у них начинаются менструации.

Я воспринимаю детей как незавершенных существ, которым предстоит огромная работа — стать завершенными, воплотить свой потенциал: вырасти. Большинство из них хотят исполнить свою работу и стараются достичь в этом наилучших результатов. Все они нуждаются в помощи взрослого. Такая помощь называется «обучение».

Обучение, разумеется, нередко оказывается неправильным, ограничивающим вместо формирующего, отупляющим, жестоким. Все, что мы делаем, может быть сделано неверно. Но утверждать, что любое обучение сводится к простому подавлению детской спонтанности, — чудовищная несправедливость по отношению к каждому терпеливому родителю или учителю в мире, начиная с каменного века, и отрицание как права ребенка вырасти, так и ответственности старших за помощь в этом.

Дети по своей природе, по необходимости безответственны, и безответственность в них, как в щенках или котятах, есть часть их очарования. Однако если она сохраняется до взрослых лет, то приводит к катастрофическим последствиям в нравственном и бытовом плане. Неконтролируемая спонтанность опустошает. В невежестве нет мудрости. Невинность — мудрость только для души. Мы стремимся учиться у детей и учимся у них всю жизнь, но совет быть как дети[308] относится целиком к духовному плану жизни — не к интеллектуальному, не к практическому или этическому.

Чтобы разглядеть, что на наших королях нет платья, стоит ли нам дожидаться, пока это скажет ребенок? Или, хуже того, пока об этом проорет чей-нибудь внутренний сорванец? Если так, то у нас впереди множество голых политиков.

Простая идея: овощущение

Июнь 2012 года

Человечеству пришла пора возвыситься над примитивными определениями себя как всеядных, плотоядных, вегетарианцев и веганов. Мы должны принять неизбежность следующего шага к оганизму, то есть к воздухоедению, которое избавит нас от ожирения, аллергии и жестокости по отношению к невинным созданиям. Нашим девизом должно стать: «Все, что нам нужно, — это О[309]».

Многие люди обеспокоены страданиями животных, которые вряд ли выжили бы за пределами ферм, где мы выращиваем их ради мяса, молока и яиц. Но эти же люди остаются до странности равнодушными к бесконечным, безмерным страданиям растений, которые мы держим в плену или захватываем в их естественной среде обитания. Просто задумайтесь, что испытывают овощи, оказавшись в наших руках. Мы выращиваем их, подвергая безжалостной селекции, беспокойству и пыткам, мы отравляем их, сбиваем в огромные монокультуры, а об их благополучии мы заботимся, только если это отвечает нашим желаниям. Многие растения мы готовы содержать только ради сопутствующих продуктов, таких как семена, цветки или плоды. Мы лишаем их жизни без всякой мысли об их страданиях, когда собираем их с грядки, выдергиваем с корнем, срываем плоды с ветвей, рубим, режем, косим их, рвем на куски. Мы причиняем им муки, когда готовим: бросаем в кипящую воду или масло, ставим в раскаленную печь, либо, что хуже всего, поедаем их сырыми, запихиваем в свои рты, перемалываем зубами и проглатываем часто еще живыми.

Вы думаете, раз вы купили фасоль в магазине в пластиковой упаковке, то она мертва? Что морковь издохла, потому что полежала в холодильнике? А вы пробовали посадить несколько таких фасолин во влажную землю и подождать неделю-другую? Вы клали верхушку моркови в блюдце с водой?

Проявление жизни в растении может быть не настолько видимым, как в животном, но она куда более интенсивна и сильна. Если вы положите устрицу в блюдце с пресной водой и оставите на неделю, результат будет совсем не таким, как если бы вы положили туда морковку.

Почему же тогда, если устрицу аморально низводить до положения еды, то делать то же самое с морковкой или куском тофу считается невинным, а то и вовсе похвальным поступком?

«Потому что морковь не страдает, — скажет веган. — У соевых бобов нет нервной системы. Они не испытывают боли. У растений нет чувств».

Между прочим, именно это многие люди тысячелетиями говорят о животных, как минимум о рыбе. Когда наука вернула нас — вернее, некоторых из нас — назад к осознанию своей природы, нам пришлось признать, что все высшие животные испытывают боль и страх столь же остро, как и мы. Но теперь мы используем науку, чтоб поддержать идею о том, что неодушевленные живые предметы — растения — лишены чувств, точно так же, как некогда «научно» подкрепляли представление о животных как о бездумных автоматах.

О растениях мы не знаем ничего.

Наука только начала исследовать их чувствительность и общение. Результаты пока скудные, но положительные, завораживающие и странные. Механизмы и процессы в растениях настолько отличны от внутреннего устройства животных, что едва понятны нам. И потому науке не остается ничего, кроме как сказать, что она не может подтвердить нашу такую удобную веру в отсутствие у растений чувств. Мы не знаем, что чувствует морковь.

На деле мы не знаем, и что испытывает устрица. Мы не можем спросить мнения коровы по поводу доения, хотя предполагаем, что если перед этим ее вымя было полно, то она испытывает облегчение. Представления, которые мы формируем о других живых существах, по большей части отвечают нашим потребностям. И, возможно, наиболее глубоко укоренившееся из этих представлений — что растения бесчувственны, неразумны и глупы. Отсюда мы делаем вывод,