Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин
Пока же он чаще всего проводит большую часть дня со мной, в моем кабинете, отсыпаясь на принтере, в футе от моего правого локтя. Он привязан ко мне, все еще предпочитает следовать за мной вверх-вниз по лестницам и держится поблизости, хоть и обретает все большую независимость. Это хорошо: если бы я хотела стать для кого-то центром вселенной, то завела бы собаку. Мне кажется, что в свой первый год жизни в том маленьком, полном детей доме он никогда не оставался один, поэтому ему нужно время, чтоб привыкнуть к одиночеству, к тишине, к скуке, к тому, что за тобой никто не гонится и не тискает тебя.
Я сказала, что не хочу быть центром вселенной, но это не значит, что мне не нравится, когда кот рядом. Пожалуй, мы выбрали ему правильное имя: Пард похоже на «партнер», и он настоящий товарищ. Мне нравится, когда он спит возле моей головы, прямо на подушке, словно меховой ночной колпак. И то, что он спит на принтере, тоже хорошо, единственная беда в том, что принтер стоит в шести дюймах от моей машины времени, издающей странное, тихое не то цоканье, не то жужжание. Пард знает, что в этой коробке сидят жуки. И что бы я ему ни сказала, он не изменит убеждения. В этой коробке сидят жуки, и однажды он запустит туда лапу, вытащит их и съест.
Часть II. РЕМЕСЛО ПИСАТЕЛЯ
Мать вашу, ну сколько можно?
Март 2011 года
Я все еще читаю книги и смотрю фильмы, где никто, мать его, не может обойтись без слов fuck и shit. Такое чувство, что эти люди не способны подобрать синоним к прилагательному fucking, даже когда речь идет о самом процессе. А слово shit они произносят, когда кто-то имеет их самих. То есть когда случается какое-то дерьмо, они кричат: «Дерьмо!» — или: «Вот дерьмо, нас поимели!» Потрясающий образный ряд. Я имею в виду, меня от этого прямо-таки трясет.
Я читала роман, где автор не только заставляет всех своих сраных героев постоянно говорить слова fuck и shit, но и сам хрен знает зачем делает то же. Эта книга содержала гору всякого романтического дерьма вроде: «Закат, так его растак, был настолько красив, что просто охренеть».
Полагаю, мы имеем дело вот с чем: некогда бранное слово стало просто шумом, междометием, усиливающим эмоциональность высказывания. А возможно, ругательства используются как связки между словами, но в результате сами слова становятся связками между ругательствами.
Проклятия и брань происходят в основном из религиозного контекста. «Будь ты проклят», «черт побери», «дьявол», «убей бог», «не приведи господь», «Иисусе», «господи Иисусе», «господи Иисусе Христе всемогущий» и т. д., и т. п. Некоторые из таких фраз стали появляться, впрочем крайне редко, в романах XIX века. Обычно их обозначали прочерками или, кто посмелее, так: by G—! («Клянусь Б…м!») или d — n! («Ч…т!»). Архаичная божба или ругательства, пришедшие из диалектов английского, такие как swounds, egad, gorblimey, печатались полностью. В XX веке богохульства начали сперва понемногу проникать в печать, а потом и заполнять страницы изданий. Цензура в отношении слов, считавшихся сексуально откровенными, продержалась намного дольше. Льюис Ганнетт, книжный обозреватель из старой New-York Tribune, где-то раздобыл сверхсекретный список слов, которые издателю пришлось убрать из «Гроздьев гнева»[268], прежде чем роман отправился в типографию; однажды вечером Льюис с огромным удовольствием зачитал этот список нашим семьям, собравшимся после ужина. Услышанное не слишком меня шокировало, мне запомнилось скучное перечисление скучных слов — по большей части произнесенных Джоудами, конечно, — в среднем настолько же неприличных, как слово «сиськи».
Мои братья, приезжавшие в отпуск во время Второй мировой войны, ни разу не выругались в присутствии семьи — примечательное достижение. Лишь позже, когда я помогала брату Карлу расчищать родник, в котором всю зиму пролежал дохлый скунс, я научилась первым настоящим ругательствам, и семь или восемь из них я услышала в одном великолепном, незабываемом уроке. Солдаты и моряки ругались всегда — а что им еще оставалось? Но Норман Мейлер в «Нагих и мертвых»[269] был принужден использовать авторский неологизм «драный», дав Дороти Паркер шанс, которым она не преминула воспользоваться, спросив: «О, неужели вы тот самый молодой человек, который не знает, как пишется это слово?»
А потом пришли шестидесятые, и все стали говорить «дерьмо», даже те, у кого не было братьев, способных дать урок сквернословия. А закончилось все тем, что fuck и shit попали в печатные издания. И теперь мы слышим эти слова из уст голливудских звезд. Осталось не так много мест, где можно укрыться от сквернословия: фильмы, снятые до девяностых, книги, написанные до семидесятых, и еще глухой лес. Однако вам стоит удостовериться, что поблизости нет охотников, а то они потом будут стоять над вашим бездыханным телом и говорить: «Ё-мое, мужик, ну какого хрена? Я-то думал, что ты лось…»
Когда я ругаюсь — а по нынешним стандартам я ругаюсь не очень крепко, — я всегда держу в уме, насколько разнообразной и причудливой может быть брань. Некоторые люди — настоящие художники в этом плане, им удается на лету создавать многословные и одновременно парадоксальные по смыслу конструкции. Мне кажется странным, что в современном английском языке всего два слова, fuck и shit, используются как ругательства, но многие люди произносят их столь часто, что просто не способны ни говорить, ни даже писать без них.
Одно из двух английских ругательств связано с испражнением, а второе — с сексом (по крайней мере, на первый взгляд). На обе эти сферы наложено табу, почти религиозное: границы там очень жесткие, и некоторые вещи считаются допустимыми лишь в определенное время и в определенном месте.
Совсем маленькие дети кричат: «Какашка», — те, что постарше, кричат: «Дерьмо». Они берут испражнения и помещают их туда, где им не место.
Сам по себе принцип — то есть перенос чего-то за допустимые пределы, который лежит в основе сквернословия, — я понимаю и одобряю.
