Кристофер Макнамара - Горец II
И когда ЭТО свершилось, трудно сказать, кто был потрясен более — актеры или зрители. Пожалуй, все-таки актеры.
Холодный вихрь прошелся по сцене — между Гамлетом и Горацио на сцене возник человек.
Он появился буквально ниоткуда — и замер, остановившись в каком-то странно незавершенном движении. Потом рука его судорожно метнулась к левому боку, словно нащупывая эфес. Но пальцы сомкнулись в пустоте — ничего не было сейчас у него на поясе…
Первыми из шока вышли зрители. В конце концов, театр ныне преподносил и не такие сюрпризы. И техника была, пригодная для организации «внезапных появлений», и режиссерский замысел вполне мог втиснуть в традиционно идущий спектакль такую вот фигуру. К тому же, одет незнакомец был примерно так же, как и актеры на сцене… Бог знает, за кого его приняла публика, — быть может, даже за внезапно материализовавшегося «королевского скомороха». Во всяком случае она зааплодировала.
Но вот актеры… Тем, кто находился на сцене, пришлось куда труднее. И дело даже не в том, что появление незнакомца застало их врасплох.
Просто все трое совершенно точно видели, что на этом месте не было ни потайного люка, ни вообще ничего, кроме досок сцены.
Ничего…
— Бедный Йорик! Я знал его, Горацио… — исполнитель главной роли попытался сделать вид, что ничего не произошло.
Вновь появившийся опять-таки довольно странным движением ощупал свою шею.
— Ага, понимаю… — пробормотал он почти про себя — так тихо, что его услышал только могильщик, оцепеневший с заступом в руках.
— Понимаю… Я здесь погиб, и это, наверное, мой череп…
Незнакомец снова тронул свою шею, будто проверял, на месте ли голова.
— Меня зовут Рамирес! — сказал он вслух.
Зрители уже не просто аплодировали — по рядам прошел откровенный смех.
— Я знал его, Горацио! — голос «Гамлета» сорвался на откровенный визг, но артист продолжал придерживаться прежней тактики.
С минуту Рамирес присматривался к нему, потом снова вмешался в монолог:
— Простите, что я мешаю вашей столь занимательной… э-э-э… беседе, но ваш товарищ, по-моему, явно не способен вам отвечать…
— …Вот здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько раз… — актер не отвлекался ни на что, но был уже в состоянии, близком к истерике.
Зрительный зал изнемогал от смеха.
— А все-таки, почему я вновь пришел в этот мир? — в уголках глаз Рамиреса разбегались веселые морщинки, но этот вопрос — не обращенный ни к кому конкретно — он явно задал всерьез.
— …Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты?
«Гамлет» продолжал свой монолог, не соображая, что лишь нагнетает всеобщее веселье.
Рамирес посмотрел на него.
— Вы все-таки надеетесь, что он вам ответит? — спросил он с искренним сочувствием.
Это было последней каплей.
— Слушай, ты, дегенерат! — актер в ярости повернулся к нему. — Пошел ты!..
Тут он произнес нечто такое, чего Рамирес не понял — зато отлично поняли зрители, судя по их реакции.
Рамирес озадаченно сдвинул брови:
— Куда?
И тут он, совершенно независимо от происходящего вокруг, понял, что действительно должен куда-то идти, встретиться с кем-то… давно ему знакомым…
Это и было условием его нового Воскрешения…
Это чувство мелькнуло и тут-же пропало.
Одно можно сказать: актеру очень повезло, что его последние слова остались непонятыми.
На сцену из-за кулис выскочил режиссер. Он был вне себя от ярости.
— Это «Гамлет» или не «Гамлет»?! — вопил он. — Мы пьесу Шекспира играем или несем отсебятину?!
И тут он замер, наткнувшись взглядом на Рамиреса.
— Вы все перепутали, — вежливо пояснил тот. — Во-первых, «Гамлет» — это не пьеса, а хроника. Во-вторых, написал ее не Шекспир, а Саксон Грамматик [реально существовавший автор XII века, впервые изложивший легенду о Гамлете]. Шекспир, кто бы он ни был, вряд ли будет писать пьесы: это фамилия потомственных воителей… ["shakespeare" в переводе «потрясающий копьем»]
И вдруг Рамирес замолчал. Потому что чувство, исчезнувшее было — внезапно вернулось, заполняя все его существо.
Теперь он отчетливо слышал Зов…
— Прошу простить, но я вас покидаю. Меня действительно ждет далекая дорога… Позвольте… — и он вынул из ножен на боку совершенно обалдевшего принца Датского его шпагу.
Быстро, но с достаточной галантностью поклонившись рыдающим от хохота зрителям, Рамирес под шквал аплодисментов удалился со сцены.
27
Конан открыл глаза.
Да, Конан — теперь ему хотелось слышать свое имя именно таким.
Но сейчас…
Хотя он ведь не принял последнюю порцию Энергии — а передал ее… И что из этого получится — не знал даже он…
В общем, сейчас он ощущал себя так, как и должно чувствовать после длительного и трудного боя. Усталость положила ему на плечи свои медвежьей тяжести лапы. И когда сзади послышался приближающийся топот — он едва нашел в себе силы повернуться на звук. Впрочем, он уже знал, что приближается не враг…
Луиза Маркос стояла перед ним, и в опущенной руке ее подрагивал странный предмет.
Бластер первого из убитых.
— Я думала… Думала, тебе нужно помочь… — произнесла она с какой-то неловкостью.
— Он разряжен. Не может не быть разряжен — как и все источники энергии на сто ярдов вокруг. Но все равно спасибо…
— Кто ты? — прошептала Луиза, пряча глаза.
— Я Конан — или Карл, называй, как угодно, — Мак-Лауд по прозвищу Клеймора. Я пришел в этот мир пять веков назад… — Мак-Лауд помедлил: — И вот мне снова не удалось умереть… — закончил он чуть слышно…
Не сразу Конан понял причину возникшей между ними неловкости. Но поняв — удивился своей слепоте.
Ведь так все просто! Раньше Бренда смотрела на него совсем другими глазами. Он был для нее дряхлым, склеротическим старикашкой. В лучшем случае возможным союзником. И не более того.
Но сейчас…
Да, сейчас…
(Бренда? Он сказал — Бренда?! Не сказал — подумал… Ну, это все равно…)
Значит, сейчас и он тоже — в новом своем естестве — смотрит на нее иными глазами.
И он понял, что это судьба…
Конан протянул к Луизе руку — медленно и осторожно, очень осторожно он коснулся ее щеки…
Ее просто швырнуло к нему. Стыдясь себя самой, стыдясь внезапного порыва, она спрятала лицо у него на груди.
Когда Мак-Лауд обнял ее, в его правой руке все еще был зажат меч.
— И все-таки я не понимаю… — Луиза расхаживала по комнате в его халате (ее одежда, после пребывания в мусорном контейнере, уже никуда не годилась) и говорила нарочито бурно, почти резко — чтобы скрыть свою растерянность. — Хорошо. Предположим, ты действительно прилетел с другой планеты…
— Прилетел — не совсем то слово.
— Ну пусть пришел, хотя это слово еще более «не то». Приехал. Прибежал. Приплыл…
Мак-Лауд улыбнулся — и Луиза тут же сбавила накал.
— Ладно. Значит, прибыл — а потом в компании со своими «хорошими ребятами» перебил всех «плохих ребят», причем из «хороших» ты тоже остался один… Так?
Конан молча кивнул, не убирая с лица улыбку.
— И что, теперь ты снова хочешь туда улететь?
— Опять «улететь»… Впрочем, ты права: неважно, каким образом я преодолею этот путь. Главное — хочу ли я его преодолеть…
— А ты хочешь?
— Не знаю…
Брови Луизы сошлись к переносице:
— Помни: там ты можешь умереть. А здесь — нет…
— Ты не хочешь, чтобы я умирал? — Мак-Лауд следил за ней все с той же улыбкой.
— Нет… — прошептала она. — Нет, нет, нет…
А потом они лежали рядом и Луиза, ласково и с нежностью поглаживала его тело.
Когда пальцы прошлись вдоль его живота, Конан вздрогнул: Бренда любила делать это, осторожно ведя пальцем вдоль шрама…
Шрама?
Его рука накрыла ладонь Луизы. Потом бережно отодвинула ее, ощупывая живот.
Кожа на этом месте была гладкой. Абсолютно гладкой.
Шрам исчез.
И дрема, смешанная с видениями, окутала Конана…
28
…Пахло вереском. Дымом от костра. И дымом пахло виски — «вода жизни», дитя ячменного зерна и бродильного чана. Со стороны залива ветер доносил приятный запах водорослей и соленых брызг.
Все собравшиеся на вересковой пустоши были одеты в цвета своего клана. Серебристо-зеленая нить Мак-Лаудов вилась по клетчатому тартану [тартан — клетчатая шерстяная материя, из которой в Шотландии изготовлялся традиционный костюм; сочетание клеток и цветных нитей образовывало неповторимый узор, являвшийся родовой принадлежностью каждого из кланов] юбок и шейных платков.
И были наточены клейморы собравшихся, а колчаны луков — полны стрел. Много виски было выпито, много спето воинственных песен и сказано хвастливых слов. А под вечер встал со своего места тан Эйн Гусс, и были точны его движения, выверенные мудростью древнего ритуала.
Вынул он боевой нож, торчавший за отворотом чулка с наружной стороны ноги, — и блеснул при свете молодой луны топаз, вправленный в рукоять.
