Николай Буянов - Опрокинутый купол
В горнице раздался топоток маленьких ножек, и влетел запыхавшийся княжич Мишенька – без шапки, волосы всклокочены, глаза едва не вылезают из орбит. Испугался за мать. Елань присела и ласково обняла мальчика, шепча что-то успокоительное.
– Ну, ну, перестань. Жива, не видишь?
– У тебя кровь, – всхлипнул он.
Она посмотрела на рукав – и правда, бурые пятна.
– Это не моя.
– А чья же?
– Похоже, я тебя испачкал, госпожа, – хмуро сказал князь Олег. – Достал-таки зверюга.
Старая нянюшка Влада тут же сунулась вперед, неся горшочек целебных трав. Олег отмахнулся:
– Да ну, царапина, подумаешь.
– Может, и царапина, только кто знает, что за зверь напал на вас, – тихо возразила знахарка. – Пойдем, княже, не упрямься.
Сколько лет было старой Владе – никто не знал. Можно было подумать, что ей, дожившей до какого-то возраста, лесной колдун показал дорогу к волшебному озеру – наверно, омолодить хотел да взять в жены… Только то волшебство свершилось как бы наполовину: прожитые годы не вернулись, кожа на теле не обрела былой мягкости и упругости, волосы как были седыми, так и остались, зато многие более молодые успели уйти в лучший мир, а Влада все нянчила любимых детей (не своих, а – будто бы и своих) – сначала Еланюшку, теперь Мишу… А придет черед – будет нянчить его сыновей и внуков, коли бог даст.
В пустой гриднице князь скинул кафтан и поднял подол у вышитой червленой рубахи. Рана на боку была не так чтобы глубока, но болезненна, и крови успело натечь порядочно. Перевязать действительно не мешало. Пока знахарка промывала ее и накладывала целебную траву, пока перетягивала чистой тряпицей, шепча под нос заговор (наверно, еще более древний, чем она сама), Олег молчал, занятый своими думами. Потом не выдержал и спросил:
– Почему ты так странно сказала: будто неизвестно, кто напал в лесу на княгиню?
– Муж ее, князь Василий Константинович, пал от вепря.
– На охоте?
Она промолчала, словно не расслышала. Затем пробормотала:
– Я думаю, не предостережение ли это было? Может, тот вепрь, с вражеского стяга, пришел мстить…
– Прекрати! – недовольно сказал Олег. – Накличешь еще. И потом, даже если и так – все равно он мертв, сам видел. Так что молчи и княгиню мне не пугай, она и так натерпелась.
А Елань тем временем поднялась по деревянным ступеням наверх, в опочивальню (когда-то Василий внес ее туда на своих сильных руках, и она будто плыла по воздуху, прижимаясь к крепкой шее мужа и не зная, плакать ей или радоваться – ведь только-только минуло пятнадцать годочков, впереди целая жизнь…
Как-то она сложится? «Не бойся, горлица моя, – прошептал ей супруг, щекоча жесткими усами. – Никто тебя здесь не обидит»).
Заснув в широкой постели, укрытая меховым одеялом, она увидела во сне своего спасителя. И спросила его: «Это ты, Тот, Кого я жду?» Он не ответил, лишь улыбнулся, обнажив белые зубы, и протянул ей руку. Еланюшка улыбнулась в ответ – радостно, открыто – и безоглядно подалась вперед, ему навстречу.
"На этот раз Господь смилостивился и разогнал наползающие тени. Вечер перешел в ночь – тихую, ясную… Звезды так и высыпали на черное бездонное небо, и месяц торчал рожками кверху (это к морозу: зимушка никогда не уходит со двора по доброй воле, все норовит ущипнуть напоследок). На башнях перекликались часовые, только я не слышала.
Мне мнился большой диковинный корабль, вроде тех, что я видела во время путешествия во Владимир. Только этот был гораздо шире и длиннее и сделан был из железа (я, правда, не разумела, как это получается, что он плавает и не тонет на полноводной реке? Ну да во сне еще не то увидишь). Помню, я не заметила ни гребцов, ни паруса на мачте. Там не пахло смолой, не торчали по бортам длинные сосновые весла, лишь два огромных колеса шлепали по воде, будто кто-то невидимый их вертел.
Князь Олег стоял на верхней палубе, облокотясь о поручень, и смотрел на меня… Смотрел молча, но по его глазам и так было ясно. Он любовался мною, а я словно видела свое отражение в воде и мысленно ужасалась: речной озорник-ветер растрепал волосы, на щеках не было румян, а из украшений – только узенькая ленточка из черного бархата. Не подобало княгине являться перед желанным гостем в таком виде. А еще я заметила, что Олег (одетый, кстати, тоже не совсем по-княжески, но оттого еще более красивый, что для воина тоже не последнее дело) будто бы оберегает свою левую руку. Наверное, вепрь оставил отметину. Вернемся – приглашу князя в свои покои, приложу к ране целебную траву. Уж собирать и готовить травы по особым рецептам я умела не хуже нянюшки Влады, ведуньи и знахарки.
Олеговых кметей приняли в дружинной избе с должным почетом, как своих. Скоро я всех их знала по именам, а уж Мишенька и вовсе не отходил от них ни на шаг и все упрашивал нашего воеводу: «Дядюшка Еремей, прикажи, чтобы мне выковали меч!» Тот, усмехаясь, отговаривал: «Мал ты еще, княжич. Порежешься ненароком». – «Батюшка хотел, чтобы я вырос воином. Какой из меня воин без меча?»
В конце концов Еремей уступил. Не стальной, правда (настоящего оружия ждать Мишеньке по старому обычаю еще долгих две зимы), но деревянный меч, искусно вырезанный из крепкого дуба, в почти настоящих ножнах, отныне княжич носил на поясе, снимая только за столом да на ночь…"
Запись обрывалась. Неясно, на полуслове – будто обрывок дневника или рукописи. Он мимолетно вспомнил школьные годы своей внучки, слезы, пролитые над рабочей прописью, – все девочки как девочки, прилежные и аккуратные, а ты ручкой водишь как курица лапой… Чтобы завтра же родители пришли в школу. Как нет родителей? Ах, уехали… Тогда пусть придет дедушка. Порадуется за внучку.
Родители и вправду прийти не могли. Они, вечно занятые люди, чрезвычайно творчески одаренные и с активной жизненной позицией (в смысле: брать от жизни все, что еще можно спереть), мотались по заграницам. Марина – в качестве переводчицы Интуриста, ее благоверный – каким-то сверхзагадочным помощником инструктора («стукачом» по-простому… Впрочем, и без него нашлось, кому «стукнуть»: еще чуть-чуть, и загремел бы зятек на полную катушку, при раннем Горбачеве, как и при Андропове, много давали за валюту и за Христа – то бишь за вывоз икон и предметов старины).
Придя домой с родительского собрания, дед не стал ругать внучку и читать нотации, а усадил рядом с собой и отныне прилежно «учился» вместе с ней, проходя программы за все классы. Зять ускребся чудом, в последний момент перекрасившись вдруг в убежденного демократа и славянофила, «пострадавшего» от тоталитарной системы. О том, что где-то в загашнике лежит на всякий случай краснокожая книжица, он старался вспоминать пореже. А дед получил внучку в безраздельную собственность, чему несказанно обрадовался. Родная кровь, утешение к старости и неслабая ответственность. Если бы не Алечка, он остался бы совершенно один – заброшенный и никому ненужный. Иногда, правда, заходили незнакомые вежливые люди – ученики его учеников, приглашали почетным членом на разного рода официозные посиделки… Он отказывался, ссылаясь на старческую немочь. Пробовал собирать домашний архив и писать мемуары – бросил: не его это. Радовался лишь внучке, жившей пока вместе с ним, и визитам любимого ученика, чувствуя себя могучим столпом и мэтром (который был известен тем, что на пару с Евгением Шварцем спьяну заблудился в ночной Венеции и чуть было не угодил в тамошний околоток).
Он помнил спор, возникший между ними, – он назвал это громко: спором двух концепций («Я, старый дурень, все сыпал именами классиков: ах, Козинцев, ах, Эйзенштейн! Ах, историческая достоверность и символизм – Одесская лестница в „Потемкине“ и золотой трон в „Клеопатре“…»). Ученик, устроившись на своем излюбленном стуле возле окна и раскачиваясь на двух ножках, только молча грустил. Не спорил, даже не отвечал на некоторые встревоженные вопросы – видно было, что в душе прочно угнездилась черная меланхолия; Наконец учитель вздохнул и поднял руки кверху.
– Все. Все, дорогой мой, не знаю, чем тебя еще развлечь.
– Развлечь? – кисло улыбнулся тот. – Я не за этим пришел.
– Ну а раз все-таки пришел…
Учитель достал из стола папку, развязал тесемки и водрузил на нос очки.
– Вы прочли сценарий? – спросил молодой человек.
– Прочел. Знаешь, весьма недурно… Этакая историческая костюмированная драма, чем-то напоминает «Даниила, князя Галицкого».
– Историческая драма – это нелепость, – отрезал ученик («Вот за что люблю молодость: за способность к безапелляционности»). – Я не понимаю его смысл. Все чувства, переживания, мысли… Все подменяется голым антуражем. Яковом Вайнцманом и Диночкой Казаковой (это наш костюмер). Я так не хочу.
– А тот материал, что я снял в Киото, тебе не помог?
– Он меня еще больше запутал. Я вдруг понял, что терпеть не могу своих героев. Они напоминают разряженных кукол.
