Андрей Сердюк - Дороги Младших Богов
А кровь еще обильно сочилась. И я сообразил, что ее вот только что. Может быть, с минуту назад. Может, меньше.
Выдернул из валяющейся на кресле кобуры ствол и, сдавленно зарычав, рванулся в подъезд. Босиком. Придерживая рукой полотенце.
Дверь в квартиру была распахнута.
Связка ключей, забытая накануне в порыве оглупляющей страсти, торчала с той стороны.
Лифт громыхал со дна бездны.
Сообразил, что догонять его уже бесполезно. Пропуская ступени, спустился на три пролета и подбежал к окну. Рванул фрамугу. Высунулся по пояс и увидел, как из подъезда метнулась в утренний сумрак неясная фигура.
С дворового автоаппендикса тут же подкатил стоящий на парах темный «круизер». И убийца — а кто же еще? — запрыгнув в него, стал стремительно удаляться от меня в иные дали.
Удерживая раму левой рукой, я кое-как изготовился и стал из такого вот неудобного положения шмалять по машине. Не знаю, попал куда или нет, но она благополучно скрылась за углом.
Матерясь и пытаясь сообразить, отчего в магазине оказалось только четыре патрона, я стал подниматься наверх.
На шестом скрипнула дверь в пятьдесят девятую. В щель просунула свой любопытный нос бдительная старуха, известная среди жильцов подъезда под кличкой Староста. Я сорвал с себя полотенце. Любопытная ведьма к стриптизу была не готова, взвизгнула и спряталась за сталью.
В общем — кино и немцы.
Вернувшись в квартиру, я заперся на все обороты и прошел в спальню. За очередной порцией экзистенциального ужаса. И хотя был весь на взводе, голова работала трезво. Насколько это вообще было в моем положении возможно.
Осмотрелся.
Ничего не тронули. Ничего не взяли. Не домушник это был залетный. Приходили с конкретной целью. Убить.
И убили.
Ее пырнули в сердце прямо через простыню. Пырнули всего один раз и лезвие сразу вытащили. Типа если уж не наверняка, так чтобы кровью истекла.
Суки!
Окровавленный нож валялся тут же. Этот был мой нож. Зэковский. Ручка из бурого рога какого-то крупного скота. Прямое лезвие из паровозного клапана. Грубый орнамент по легированной стали: цветы-листья какие-то гирляндой до самого острия. И цифры у гарды — семь, четыре, семь и еще римская шестерка. Вероятно, номер отряда. Или личный номер. Не знаю. Не сидел. Пока еще.
Этот тесак отдал мне года два назад Серега. А ему — начальник «шестерки» втулил. Как-то, было дело, закрывали мы по тендеру свою позицию — поставляли на этот дальняк какую-то фигню. Не то просроченные макароны, не то муку, зараженную хлебной палочкой. Не помню уже. Но зато помню, что полкан был вполне доволен откатами. И еще запомнил, что насчет поставок гидроптицы договориться получилось. Это у нас так зэки селедку называют. Ну а когда всю эту пошлость обмывали после удачного завершения, начальник и отдарился на радостях. Сереге нож торжественно вручил, а мне зэками же сработанные шахматы. Мы потом поменялись — у Сереги уже было три таких.
Финарь этот пылился у меня на полке в прихожей. Я уже про него тысячу лет как думать забыл… Ну что за б…ство!
И заставил себя взглянуть на нее еще раз.
Глянул, взгляд тут же отвел и задумался: за что же так грубо тебя, милая? Кого ты так изумительно, что тебя так обстоятельно? Как же это всё так?
Она не ответила.
И знаете, что самое обидное было? То, что не знал я, как ее зовут. Как-то проскочили мы ночью мимо этого. Обидно. И так было обидно, что аж выть хотелось. И я бы, наверное, завыл — честное слово, завыл бы! — если б не боялся поднять тех соседей, которых еще не поднял.
А потом перестал ее жалеть. Понял, что жалеть уже некого. И сказал себе, что, мол, не фиг, паря, жалость к себе выдавать за жалость к ней. Глупо это. И подло.
Ну а когда первые и вторые эмоции схлынули, стал ситуацию качать-прокачивать и соображать стал, что же дальше делать.
Исходники были такие: либо она сама на перо напросилась, а я ни при чем, либо меня кто-то хочет под монастырь подвести, равно — на кичу определить.
Начал со второго. Менее вероятного.
Неужели, прикинул, из-за меня? Если так это, найду тварей и накажу по всей строгости.
Но только не было у меня таких врагов, чтобы вот так вот. В упор не наблюдались. Была всякая шелупень левая, как у всякого к сорока. Но таких, чтобы такое вот учудить, — нет. Во всяком случае, никто мне на ум как-то не приходил. Никак не похоже было, чтобы ее убийством меня хотели наказать.
Но не похоже-то не похоже, а подстраховаться всё же стоило. Мало ли.
И тут так решил: ментам звонить и всё объяснять — голову в петлю совать. Однозначно. А значит, все следы нужно каким-то хитрым образом тщательно затирать и тело вывозить. Вывозить куда-нибудь за город и прятать. Нет тела — нет дела. Но если вывозить, то не одному. Одному не под силу это. Чисто физически. С седьмого этажа и тихо — нереально. Не на расчлененку же идти, ей-богу. Она вон какая красивая. Пусть мертвая и в крови, но красивая. Зачем над такой красотой глумиться. Не стоит. Да и не смогу — чего бредить-то. Значит — вывозить. И вывозить немедленно. Потому как, если это подстава, то ментов скоро натравят.
Я надыбал телефон. И принялся Сереге названивать. А кому же еще?
На домашнем мне его баритоном ответил автоответчик, а на мобильнике — девичий голос вежливо попросил оставить сообщение в ящике. Ну оставил. Сказал, пришла — отворяй. Сказал, беру выходной. Сказал, не телефонный базар. Сказал, потом объясню.
Я не знал тогда, где его черти могли носить в начале шестого. Но понял, что с этим вариантом стремительно пролетаю. Без Сереги, одному — пока то, пока се, пока машину, рассветет и собачники во двор потянутся. А это стопудовое попадалово.
Стало быть, решил, надо уматывать к едрене фене. Именно туда. Уматывать и искать в тех местах того урода, который всё это сотворил. И как бы то ни было — из-за меня ее или там свои какие у нее заморочки, — но надо этого подонка, которого «круизер» увез, из-под земли доставать. И за хобот в ментовскую. Только так и можно отмазаться, когда прижмут.
Ну, и за девчонку ведь отомстить надо было. Это непременно и по-любому. Я не из тех, кто вторую щеку. Я из тех, кто за око око. Времена такие. Суровые. И на холодных ветрах плещутся черные знамена. А на знаменах: «Рожденные любить вынуждены ненавидеть».
Собрался быстро, только мобильник нигде не мог найти. Кинулся искать, но плюнул. Время поджимало. Взял из сейфа пачку патронов. Ополовиненную. Снарядил магазин на ходу.
И ума хватило форточки открыть. Всё — нараспашку. И на выход. А когда уже на лестничную вышел, тут вспомнил про Глашку. Плохая примета, но вернулся. И кинулся выковыривать ее шумовкой из-под холодильника.
Она всё еще спала. Уже месяц, как спала беспробудно. В Средней Азии сезон выжженной травы. Все твари в нычках. Вот и моя красавица так. Спящая, в общем, красавица.
Хотя, может, и не красавица, а красавец. Я не такой уж великий специалист, чтобы пол у черепахи по внешнему виду определить. Просто решил, когда домой принес: пусть будет баба.
Досталась она мне случайно. Тильтили-митиль-тили, дети нищих дровосеков, во дворе ее выгуливали, отвлеклись на какие-то свои совочки-куличики и оставили без присмотра. А она с края песочницы плюх и тихой сапой на дорогу. Автостопом, видать, хотела в Сурхандарьинскую степь. Но тут, на ее беду, Паша Шумахер из первого подъезда на своем горбатом пылил. И прямо по ней. Сначала передним, а потом и задним.
Детвора хотела похоронить с почестями тут же, в родной песочнице, да я не дал. Забрал, домой притащил, трещину в панцире эпоксидкой залил — через день уже носилась бодрячком по всей квартире. Решил себе оставить. Всё, какая-никакая, живая душа.
Я вообще-то собаку всегда мечтал завести, но при моем образе жизни, какая, на фиг, там собака. А черепаха — в самый раз. Год может не жрать. И выводить на двор не надо — без всякой рефлексии ненужной гадит прямо на ковролин. И слушает, опять же, внимательно и молча, чего бы там хозяин ни мракобесил языком. И всё понимает. И прощает всё.
Короче. Достал я пакет с молоком и плеснул в ее блюдце. Ткнул клювом. Только пару раз лакнула и поползла, глаз не открывая и зевая беспрестанно, в сторону холодильника. Явно в надежде опять к теплой панели движка коростами своими прижаться.
Ну, мое дело было предложить и свой хозяйский долг исполнить.
Идиотизм, конечно, всё это: там, рядом, человек мертвый, совсем-совсем мертвый лежал, а я, как дитя малое, с черепашкой возился.
Но Глашка-то в чем и перед кем, скажите, провинилась? Не по своей же воле завелась она у этих, кто в ответе за тех, кого.
И потом, у нас по жизни всегда так: в какую сторону ни пойди, куда шаг ни сделай, всё одно попадаешь из абсурда в маразм. И без того на душе хреново — чего ж неуют душевный в седьмую степень возводить. Не хрен! Просто нужно идти, куда должно идти.
И всё.
А должно было идти мстить. Месть — это единственное, что могло вдохновлять к жизни при таких чудовищных раскладах.
