Вадим Проскурин - Мифриловый крест
Священники повсюду - в каждый пехотный батальон входит взвод боевых монахов, в каждом околотке городовой стражи имеются бойцы особого назначения в фиолетовых рясах, всюду, где одновременно собирается больше двух десятков стражников, обязательно присутствует хотя бы один монах. Все школы здесь церковноприходские, других не бывает, об университетах здесь и не слыхивали, говорят, что при монастырях есть какие-то продвинутые учебные заведения, но чтобы причаститься к высокой науке, надо принять столько обетов, что мало кто отваживается вступить на сей тернистый путь. Единственный вид живописи - иконы, скульптуры и литературы не существует, классическая музыка вроде бы есть, но запрещена к прослушиванию недуховными лицами, дабы не вводить в искушение незрелые души. Обучение грамоте может разрешить только духовный отец, он же благословляет все мало-мальски серьезные дела, начиная от вступления в брак и заканчивая тем, на какой рынок везти продавать картошку. Ежемесячная исповедь обязательна, регулярно проводятся выборочные проверки искренности с использованием специального волшебства, за сокрытие грехов полагается прилюдное покаяние, за неискренность в прилюдном покаянии - пожизненная кабала в монастыре. Оскорбление монаха карается на усмотрение оскорбленного, вплоть до смертной казни, несанкционированное обучение грамоте - ослеплением, чтение священного писания нерукоположенным лицом - пожизненной каторгой без права помилования, то же самое вслух - смертью через сожжение заживо.
Я спросил Сидора, почему при всем этом считается, что державой правит не митрополит, а император, и Сидор ответил, что хула на императорский двор карается отсечением головы. Это я уже слышал.
Несмотря на драконовские законы, люди на улицах не кажутся печальными. Люди как люди, нарядные и оборванные, довольные и печальные, трезвые и пьяные, нормальная городская толпа. Не такая плотная, как в метро в час пик, и не такая нарядная, как в "Сибирском цирюльнике", толпа как толпа. Бабы, похожие на матрешек, закутанные до самых ушей в разноцветные шерстяные платки, громогласно обсуждают, что Матренин муж за одну ночь прокутил недельное жалование, но уже опохмелился и снова работает, и вообще, Матрене с мужем повезло, не то что Настасье… Двое татар, один - пожилой усатый мужик, другой - совсем мальчишка, с натугой волокут по колдобинам тележку с чем-то тяжелым, запакованным в ткань, похожую на брезент. Вот мимо прошел монах, так основательно закутанный в черную рясу, что больше похож на инопланетянина из компьютерной игры, чем на живого человека. Мальчишки в натуральных меховых ушанках, совершенно не гармонирующих с заплатанными штанами из грубой дерюги, играют в снежки прямо посреди улицы, прохожие ругаются, но проходят мимо, не отвлекаясь на расшалившуюся молодежь. Стайка девочек-подростков в песцовых шубках оживленно обсуждает происшедшее на последнем приеме у какого-то советника, сзади чинно следуют два телохранителя, похожие на казаков из исторического фильма, их сабли чиркают концами ножен по мостовой. Кстати, здесь есть брусчатая мостовая, в отличие от пригорода. А вдоль особо богатых домов даже выложены тротуары с бордюром. Улицы густо посыпаны конским навозом, но к этому быстро привыкаешь и уже через пять минут перешагиваешь через смерзшиеся кучки, не испытывая никаких особенных чувств. Интересно, местные дворники принципиально игнорируют эти катышки?
В общем, мир как мир, жизнь как жизнь и не так уж все плохо в этом мире. Здесь нет терроризма, почти нет наркотиков, нет средств массовой информации, а значит, нет и массового психоза. Здесь все спокойно и почти все лица здесь счастливы. Не зря Христос говорил, что блаженны нищие духом… или это был не Христос? Жалко, что нельзя обратиться с этим вопросом к встречному священнику - нерукоположенным не положено интересоваться священным писанием. "Разве бог нуждается в твоей вере?" - вопрошал какой-то местный святой. "Кто ты такой, чтобы верить в бога? Бог верит в тебя, и блаженному этого достаточно". Блаженный, кстати, на местном наречии означает вовсе не "юродивый", а "правильный".
Удар дубинкой по голове прервал мои размышления.
12.
Я открыл глаза и обнаружил перед собой грубый деревянный стол из почти неструганных досок, а на другом конце стола - молодого, лет двадцати пяти, монаха с умным доброжелательным лицом. Перед монахом лежали листы бумаги формата А4, приглядевшись, я заметил, что это не просто бумага, а какие-то бланки, изготовленные типографским способом. Поодаль размещалась прикрепленная к столу чернильница, в которой мокло гусиное перо.
Я сидел на грубой деревянной скамье, стены вокруг были сложены из шлакоблока, когда-то оштукатуренного, но штукатурка давно отвалилась. Картину дополняло широкое, но очень низкое окно под самым потолком, забранное массивной чугунной решеткой. Тюрьма.
Дверь деревянная, но окованная железом. Я примерился к ней взглядом и решил, что вряд ли смогу ее выломать. Да и зачем? Наверняка за ней охрана. Монах проследил направление моего взгляда и ласково улыбнулся. От этой улыбки мне стало не по себе.
Я опустил взгляд и обнаружил, что раздет до пояса, с руки исчезли электронные часы, но руки и ноги не связаны, а крест, как ни странно, по-прежнему висит на шее. Я потянулся к нему, крест откликнулся, но монах быстро сказал:
- Не стоит. Любое волшебство расценивается как попытка сопротивления и дальнейший разговор будет происходить двумя этажами ниже.
Я представил себе, что может находиться двумя этажами ниже, и решил, что с крестом я пообщаюсь как-нибудь в другой раз.
- Вы нормально себя чувствуете? - участливо спросил монах.
Я прислушался к своим ощущениям и с удивлением обнаружил, что чувствую себя совершенно нормально. Немного холодно, немного тревожно, но с организмом все в полном порядке. Голова совершенно не болит, и это странно, если учесть, сколько времени после удара я провел без сознания. Я приложил руку к затылку, но не обнаружил никакого намека на шишку.
Монах расценил мое молчание как знак согласия, обмакнул перо в чернильницу и начал допрос:
- Имя?
- Сергей.
- Отчество?
- Петрович.
Монах удивленно поднял глаза и поставил на бланк небольшую кляксу.
- Господи прости, - сказал монах и занялся удалением кляксы. Покончив с этим делом, он снова посмотрел на меня и спросил с некоторым удивлением в голосе:
- Вы дворянин?
- Нет.
Монах скривил губы и записал в бланке "Петров".
- Сословие?
Гм… как же на это ответить-то? Не скажешь же "шофер".
- Пролетарий, - ответил я.
- Чего?
- Ну, вроде как извозчик.
- Понятно, - сказал монах, снова скривился и записал в бланке напротив слова "сословие" слово "третье".
- Духовное звание?
- Нет.
Монах вытаращил глаза.
- Как к тебе попал крест? - спросил он, уже не пытаясь прикидываться вежливым.
- Одна старушка подарила.
- Какая старушка?
- Обычная старушка. Если не считать того, что она прожила в чеченском ауле все время начиная с первой войны.
- Она чеченка?
- Русская.
- Как называется аул?
- Не помню.
- На дыбу хочешь?
- Никак нет.
- Никак нет… в войске служил, что ли?
- Так точно… то есть, да.
- В каких войсках?
- Воздушно-десантных.
- Чего?
- В воздушно-десантных войсках. Это такая пехота…
- Которая с ковров-самолетов на врага прыгает? Стража!
В комнату вошли два бритоголовых амбала в кроваво-красных рясах с откинутыми капюшонами. От их безразличных взглядов мне стало не по себе.
Монах-следователь перегнулся через стол и плотоядно потянулся тонкой рукой интеллигента к моему кресту. "Сейчас или никогда!" - мелькнула мысль, и я ударил его снизу в переносицу, отсекая все пути к мирному разрешению конфликта. Если этому типу повезет, он останется жить, летальность этого удара составляет менее пятидесяти процентов.
Монаху не повезло. Я почти не ощутил отдачи от удара, зато явственно почувствовал, как под костяшками пальцев хрустнула и сложилась носовая кость. Покойся в мире, раб божий.
Амбалы замерли на месте, переглянулись и двинулись ко мне, расходясь в стороны по широкой дуге. Я обратился к кресту, но ответа не получил. Я только ощутил некоторое любопытство, если можно говорить, что грубо сработанная железяка, пусть и волшебная, может испытывать подобное чувство.
В руках амбалов нарисовались короткие, но тяжелые дубинки. Совсем плохо. Хотя…
Я лучезарно улыбнулся, выбрался из-за стола, сделал шаг вперед и вправо, и доброжелательно сказал:
