Вся Урсула Ле Гуин в одном томе - Урсула К. Ле Гуин
— И Энгас такой же высокоморальный, каким был Гари Купер, — сказала она. — То есть, я хочу сказать, его герои, конечно. Сам-то он, наверное, был обыкновенной киношной звездой. Но умел изобразить и моральную стойкость, и благородство. Совсем не то, что нынешние психологические драмы с копанием в душе, сопротивлением обществу и облачением, так сказать, в моральные доспехи. А у Гари Купера моральность и благородство были — как скала: твердые, видимые издали, но все-таки по-человечески уязвимые. То, про что моя бабушка говорила: «Вот настоящий характер!» Люди, похоже, больше не пользуются этим выражением, верно?
Нет, болтовня решительно не помогала: Джен продолжала гордо давиться рыданиями, и Ширли, решительно стиснув зубы, повернулась к ней и потрепала по худому плечу:
— Ничего, все пройдет, — пробормотала она неловко, а Джен, буквально окаменев от внутреннего сопротивления, задыхаясь, уставилась на нее. — Ничего, детка.
В отчаянии Ширли сделала несколько шагов в сторону и принялась рвать марь, заполонившую цветочные клумбы.
Ей уже хотелось, чтобы и Джен тоже уехала, причем поскорее. Они не находили ни слова утешения друг для Друга. Сейчас Ширли уже немного пришла в себя, могла встать с постели, порой ей даже хотелось есть, и, наверное, она смогла бы одна сходить и на пляж, но оставить Джен в одиночестве она не решалась.
Полоска земли между верандой и ветхой облезлой изгородью была настолько узкой, что там едва можно было встать на колени, однако Барбара всю ее постаралась чем-то засадить — лобелией, розами, тигровыми лилиями; теперь все цветы буквально утонули в вездесущей мари. Ширли опустилась на колени и попробовала освободить лилии от глушившей их травы. И стоило ее рукам коснуться песчаной почвы, как она вспомнила те камни в Корнуолле и тут же поняла, что именно этот образ все время присутствовал перед ее внутренним взором, всю ту последнюю неделю, когда она с ужасом прислушивалась к долгим и протяжным последним вздохам-стонам Барбары, и что теперь это стало главным образом, формой ее собственной души.
Три куска грубого гранита, что-то вроде двух стен и тяжело покоившейся на них крыши. И вокруг этого каменного дома насыпана земля, много земли, хотя за долгие века ее разнесли ветра, и земля разлетелась, точно пыль с колес «Хонды» Энгаса — облачко золотистой пыли на морском ветру в свете долгого осеннего заката.
Ничего не осталось, только эти стены из плоских каменных глыб и такой же каменной глыбы, изображающей крышу, да еще ветра, дующего сквозь этот кромлех…
Она и Барбара видели старинные каменные кромлехи во время двухнедельной пешей прогулки по Дорсету и Корнуоллу — Барбара назвала это «их медовым месяцем», но сказала гак только однажды, после чего они договорились не употреблять не правильных названий хотя бы потому, что правильных просто не существует.
Они тогда вошли вместе под такую «крышу» и присели на корточки между «стенами». И сейчас, касаясь руками земли, она вспоминала тот морской ветер, тот солнечный свет и холод той тени, что лежала между каменными стенами кромлеха, исхлестанного ветрами и дождями. Эти стены как бы немного наклонялись внутрь, стараясь тоже спрятаться под крышей в холодном и чистом полумраке. Полом служила земля. Здесь, в этих местах были чьи-то могилы, а эти камни служили надгробиями. «Кольца», — так их называли в Корнуолле. Они обычно размещались на осыпающихся от старости склонах холмов над морем. И их там было много, и это были отнюдь не отдельные могилы. В некоторых могильниках сохранился и четвертый камень — дверь, через которую время от времени мертвые входили внутрь, а живые выходили наружу. Как Ромео и Джульетта и еще Тибальт, лежащий там, с ними за компанию. И останки старших Капулетти тоже были там. Там уживались все. Смерть обычно оказывалась не норой в земле, а домом.
Там, должно быть, царят товарищеские, доброжелательные отношения, думала Ширли.
Возможно, Энгас — самый близкий человек и самый лучший товарищ Джен. Мать у нее умерла, отец — хам, муж бросил ее и женился на другой, детей нет… Если только у нее нет кого-то, о ком она никогда и никому не рассказывает, то, похоже, она совсем одинока. При всех этих бесконечных разводах, разъездах, распаде семьи как таковой, при весьма «модном» нынче инцесте люди не очень-то любят рассказывать о том, что они брат и сестра, и все же Джен, вполне возможно, плакала именно потому, что ее брат уехал.
Откапывая забитый сорняками несчастный розовый побег, Ширли думала о своем родном брате, Доддсе.
Как только появились первые хиппи, Доддс, будучи тогда тридцатипятилетним страховым агентом, сразу же подался к ним, чувствуя, что наконец-то пробил его час. Он надел бандану и научился играть на разных барабанах, а вскоре присоединился к общине хиппи в северном Майне. Там он пребывал и поныне — с невозмутимым и безмятежным лицом Будды, весь увешанный бусами, он играл на барабане и занимался земледелием; в свои шестьдесят с лишним он имел то ли пятерых, то ли шестерых приемных детей и постоянно меняющееся количество жен, или как там их еще следовало называть, выращивал картошку и читал «Говорит Черный Лось». Энгас даже позвонил ему — Энгас вообще всегда делал именно то, что было нужно — в те два первых дня, когда Ширли, как мертвая, лежала на полу или на кровати, свернувшись клубком, и не могла говорить из-за невероятной навалившейся на нее тяжести.
Когда же она наконец вынырнула из этого состояния, Доддс сам дважды звонил ей. Звонил он из телефона-автомата, из своей деревни, и на линии все время слышались какие-то другие голоса, какое-то потрескивание и гул, точно брат звонил ей не просто через весь континент, а через все эти долгие десятилетия… Он тогда сказал Ширли, что она может приехать к ним на ферму и жить там столько, сколько пожелает. И она непременно собиралась сделать это. Да, она обязательно съездит туда и погостит у брата! Но сперва она должна пройти по пляжу, и притом обязательно зимой, в темные дни,
