Север (СИ) - Сугралинов Данияр

Позже Кору, без сознания и избитую так, что на ней не осталось живого места, посадили в клетку во дворе замка. Ее оскорбляли, называли подстилкой Кислого, забрасывали камнями и помоями. Поначалу она лежала неподвижно и всей душой желала перестать существовать, ведь все, что она любила, умерло. Ее лихорадило, она бредила, и только это спасло девушку от надругательства — все боялись заразиться. Но понемногу на пепелище души начали пробиваться ростки — багряно-красные ростки ненависти. Кора поняла, что хочет жить, чтобы любой ценой отомстить.

Когда сознание вернулось, чтобы пресечь попытки изнасилования, она измазалась нечистотами и стала изображать тихо помешанную: слонялась из угла в угол, бормотала, а мысленно рисовала картины возмездия: вот она вонзает стилет в горло Расмуса, вот вспарывает ему живот, вот подвешивает вниз головой и пускает кровь. Пожалуй, ненависть — единственное, что не дало ей сойти с ума.

В клетке она провела несколько недель. К ней запускали приговоренных к смерти преступников, давая им возможность насладиться юным телом в последние часы жизни, но даже те не рисковали приблизиться к грязной очень дурно пахнущей бестии, которая скалилась и шипела. «Лучше дерьмо, — уговаривала себя Кора, — чем эти нелюди». Если к ней и применяли насилие, хвала Пресвятой матери, она этого не помнила и душой принадлежала единственному человеку — Кейну.

Кормили Кору тухлятиной, а жажду она утоляла снегом, обильно устилавшим землю в те дни. Она бы погибла от холода, но ей не дали. Когда девушка свалилась от лихорадки и заметалась в бреду, ее перенесли в теплые покои замка, вылечили, отмыли и одели.

Барон Расмус зашел к ней лишь раз.

— Отошла тварь? — обращаясь к сопровождающему, спросил он. — Хорошо. Рециний требует выплатить ему подать, так что продадим. С паршивой овцы хоть шерсти клок…

Рабство? «Ни за что!» — подумал Кора и начала готовиться к побегу. Якобы случайно она разбила фарфоровую тарелку, из которой ела, и припрятала один осколок.

А когда немного отошла и попыталась сбежать, убив заготовленным орудием охранника, ее поймали, даже не дав покинуть пределы замка. Наказывать, как ни странно, не стали, а просто перевели в камеру.

Меря ее шагами, Кора думала о том, что все худшее уже произошло. Жизнь человека имеет ценность, когда что-то держит в этом мире, ее же существование превратилось в лезвие клинка, нацеленного на Расмуса. Повесят? Отрубят голову? Пусть, на прощание она плюнет в рожу палача, рассмеется и проклянет своего заклятого врага. Говорят, слово несправедливо приговоренного на смертном одре бьет без промаха.

Она притворялась малохольной, но покорной, и ее не трогали, а девушка лелеяла мысли о побеге.

Примерно через неделю пришла жирная бабень под два метра ростом в сопровождении двух мужиков. Те тоже были высокими, но в сравнении со своей спутницей выглядели мелкими. Оглядев их, Кора оценила свои шансы на побег как нулевые и замерла на месте, когда ключ заскрежетал в замочной скважине.

Бабища закрыла проход своей тушей, мужики направились к Коре, связали руки за спиной и толкнули в спину, направляя к выходу. От веревки к конвоиру тянулся поводок.

Коре было совершенно все равно, что с ней сделают, лишь бы не четвертовали, это слишком больно. После убийства думала, что вместо невольничьего рынка ей приготовили смерть, причем она будет ужасной. На улице же она едва не ослепла от яркого света и не сразу сообразила, что ведут ее не на площадь, где обычно свершаются казни, а в другое место. Вскоре стало ясно куда: в баню.

Значит, все-таки рабство.

В коридоре ей развязали руки, толстуха одним движением разорвала на ней платье и, скривившись, швырнула его в сторону.

— Пресвятая мать, ну и вонь!

Толкнула дверь — изнутри повалил пар, — затолкала Кору внутрь, разделась и, не стесняясь сопровождающих, пригнулась и вошла следом, плеснула на девушку теплой водой, намылила мочалку и протянула ей.

— Отмывайся, чучело. Хорошо отмывайся, я проверю, если грязь найду, выпорю.

Коре захотелось огрызнуться, но желание было вяленькое, и она прикусила язык — себе дороже. Правильнее притворяться тихой дурочкой, тогда, возможно, их бдительность ослабнет, и получится сбежать.

Мылась Кора с удовольствием, шарила взглядом по полу, надеясь найти хоть что-то, способное помочь при побеге. Толстуха наблюдала за ней, склонив голову, поливала водой. Наконец сняла с вешалки полотенце, и Кора долго вытиралась, желая содрать саму кожу, потом в другой комнате под присмотром толстухи по приказу надсмотрщицы наводила красоту — причесывалась, смягчала прокушенные губы маслом. И без того черные брови подводить не стала.

Одеться пришлось в коротенькое облегающее платье, едва прикрывающее срам. Толстуха оглядела девушку наметанным взглядом, цокнула языком и вынесла вердикт, обращаясь к ждущим в коридоре сопровождающим:

— Покормить бы ее недельки две, а так слишком тоща, потеряем больше, чем потратили бы на еду.

Над плечом толстухи появилась усатая рожа стражника, он шумно сглотнул и облизнулся:

— А хороша! Слышь, Марутка, а можно разик, а?

Толстуха пихнула его локтем в грудь.

— Что тебе раньше мешало, кобелина? Нельзя! Потом снова ее мыть надо, а это время. На! — она бросила Коре длинное серое пальто. — Одевайся.

Все, что удалось захватить с собой, — пинцет, потом девушке снова связали руки и, как собачонку, на поводке вывели на улицу, а затем долго таскали по узким улочкам, вымощенным брусчаткой, и омертвевшим сознанием Кора отмечала, что в сравнении со Столицей тут очень чисто.

Конечным пунктом была площадь прямо возле ворот, где толпился народ. Ближе всего к ней стоял бородатый мужик в тулупе с трехногим мальчишкой лет четырех, голова у него раздваивалась на два черепа и сходилась в нижней челюсти.

— Великолепный экземпляр в цирк уродов! — голосил мужик, зыркая на столпившуюся вокруг местную детвору, которая дразнила малыша и пыталась бросить в него камнем, мутант жался к бородачу, обхватив его ногу.

Дальше смуглый жирный мужик в длинной шубе щупал готовую к продаже фигуристую девушку, та дергалась и пыталась прикрыться. Справа и слева от толстяка стояли два высоких загорелых юноши в овечьих шапках, из-под тулупов выглядывали ярко-синие шелковые халаты, расшитые золотыми нитями. Несколько месяцев назад произошедшее показалось бы Коре концом жизни, теперь же она думала о том, что невольничий рынок не самое ужасное после всего, что с ней уже случилось! Она будет жить, а значит, сможет сбежать, вернется в Империю, найдет друзей Кейна, научится драться по-настоящему и отомстит.

— Подвинься! — толстуха оттеснила семью рабов, состоящую из четырех человек: женщины, мужчины, мальчика лет семи и девочки чуть постарше, всех их выставили на продажу.

Усатый конвоир снял с Коры пальто, и ледяной ветер пробрал до костей, она обхватила себя руками. Мужик в шубе в сопровождении прислужников остановился напротив Коры, ощупал ее взглядом. Вздернул смоляную бровь и обратился к толстухе:

— Сколько лет?

Женщина дала ей пинка, и Кора ответила:

— Шестнадцать.

Толстяк поднял голову Коры за подбородок, проверил зубы, сдернул платье.

— Сколько просишь? — спросил он у толстухи.

— Двадцать золотых, благородный господин.

— Порченая?

— Увы, не уследили. Зато знает толк в постельных утехах, учить не надо.

— Десять, — презрительно скривился покупатель. — Слишком тоща. Долго откармливать. К тому же порченая.

— Зато молодая. И покладистая, — толстуха ощерила щербатый рот. — Восемнадцать…

Сошлись на пятнадцати, Кору одели, чтоб не заболела, смуглые юноши взяли ее под руки и повели ко второй девушке, тоже купленной толстяком.

«Это не со мной, это вне меня, — твердила себе Кора, когда ее вывозили в кибитке из ненавистного города. — Это тело не мое. Что бы ни случилось, я выживу, я вернусь к тебе, Расмус». Она больше не чувствовала боли и радости — разве может грустить и ликовать мертвое? А она умерла вместе с братом, вместе с Кейном, и не осталось любви, не осталось сожаления.