Павел Дартс - Крысиная башня

— Так что, без вариантов?

— Я думал об этом. Знаешь — сейчас ведь свободного время много… Ты знаешь… Без малого 20 лет ведь не выкинешь из памяти. Что смешно — нет, есть варианты. Как ни странно. Как минимум один вариант. Дальнейшего сосуществования.

— Какой же?

— Чисто теоретический, Толян, чисто теоретический. Невероятный. Потому и говорить о нем не стоит.

— Ладно, брателло, кончай ломаться — я же вижу, что тебе надо высказаться. Говори, я слушаю, я сегодня жилетка.

— Ладно. Если бы она «сдалась».

— Это как понимать?

— Видишь ли, того что прошло — не изменить. И прежних отношений уже не вернуть. Моего, честно говоря, трепетного к ней отношения, когда она для меня стояла на пьедестале, а я на нее смотрел снизу вверх. Этого уже не вернуть… Самое поганое, что я перестал ей доверять! Понимаешь? Это самое страшное — я ей больше не до-ве-ря-ю! Я допускаю от нее возможность любой практически гадости. Пусть умозрительно, пусть теоретически, но допускаю. Сам не хочу в это верить, — но умом, опытом, — допускаю. Для меня долгое время это было непостижимо, это было дико — но потом я с этим свыкся. Сжился с этой мыслью, принял это как данность. Несмотря на всю дикость этого. Почему дикость? Вот как бы тебе объяснить… Вот у тебя есть часть тела, рука. Ты не задумываешься о ней, она — часть тебя самого. Она может болеть, быть ушибленной или усталой, чесаться или быть грязной — но это твоя рука. Ты не можешь допустить саму возможность, что она будет враждебна тебе. Скажем, можешь допустить, что в результате болезни или ранения рука будет нежизнеспособна; даже что ты ее чувствовать не будешь — это можно допустить. Но невозможно представить, что твоя рука, скажем, будет тебя же душить! Твоя рука — тебя! Или, скажем, когда ты стреляешь — она возьмет, и вытащит обойму, или собъет прицел, или выхватит оружие и постарается выстрелить в тебя… Дико, да? Вот и для меня это было дико. Потом я с этой возможностью сжился…

В дверь кто-то негромко постучал, братья повернули головы — в проем просунулась голова Васильченко.

— Не спите еще?… Я пойду уже. Джамшуда проверил, чтоб не угорел — не, нормально все, спит. Пьяный. Это… Олег, я что сказать хотел. Раз уж меня поставили за запасами следить.

— Что?

— Ну, я на кухню отпускаю каждый раз, по раскладке, хотя женщины и ругаются. У них на кухне тоже свой запасец есть, расходный. Но тут — раз уж берете, ставьте меня в известность, чтоб я у себя помечал!

— А че такое?

— В 6-м складе, это что сразу над кухней, так смотрю — весь шоколад кончился! И все сухое молоко! Я-то что, но я ж следить поставлен! Хоть предупрждали бы, что ли…

— Ладно, ладно, Володь, разберемся. Ты иди, иди, отдыхай. Потом все…

— Ага. Ну, с наступившим…

Дверь скрипнула, закрываясь.

Олег вновь повернулся к брату.

— То есть, говоря сухим казенным языком, доверие она утратила. Но. — Он предостерегающе поднял руку, останавливая готового что-то сказать брата, — Я ведь знаю, что ты скажешь. Что если часть тела не просто болит или гниет, но и представляет для тебя опасность — ее ампутируют. Это так. Но! Я не могу и забыть всего хорошего что было. У нас сын. Наш, общий. Почти двадцать лет общей биографии. Я не могу забыть и то, как когда меня прихватывало с сердцем, она меня таскала по врачам, сама договаривалась через знакомых. Как когда… Помнишь девяностые?… Когда я в КПЗ сидел, и светила мне жестокая статья — она мне жрать приносила, и делала, что я говорил, для нейтрализации… того самого… дела. Помогла мне вытащиться оттуда.

— Брателло. Ты слишком строг к себе и слишком снисходителен к ней. Ну, жрать приносила… Так она же жена! И сын у вас тогда маленький был. Куда бы она нах делась с подводной-то лодки? Сам же говоришь — «общая биография»! А когда она почувствовала себя «на свободе» — вот тут и «расправила крылья», тут ты и не нужен стал!

Олег сгорбился, его лица не стало видно. Глухо сказал:

— Свитер мне связала. Красивый… Старалась. Давно, правда. Для меня. Я и этого забыть не могу. — Голос его дрогунул.

— Заботилась обо мне… Ругалась, что за собой не слежу; витамины мне таскала… От своих компаний.

— Заботилась. О себе она заботилась, не о тебе! Что, не так??

Помолчали. Олег глубоко, очень тяжело вздохнул.

— Брателло, ты не досказал. Какой вариант ты видишь?

— Да нереальный он.

— Договаривай.

— Я сказал — разбитую вазу склеивай, не склеивай — она все одно разбитая, как прежде не будет. Нет и смысла тогда. Но можно попытаться сделать, слепить что-то новое, совершенно другое. Пусть не такое красивое, пусть кривоватое — но это будет новое, самостоятельное изделие. К чему это я?… — он потер лоб.

— Я не могу забыть, что мне открылось. Но и хорошего забыть не могу. Она все же не полная сволочь… надеюсь. И общего у нас много. Можно было бы со-су-ществовать. Вместе. Даже как муж и жена. Но! Чтобы она полностью зависела от меня, и «своей» жизни, помимо семьи, не имела…

— Так оно так и есть! Во! Этож так и есть, ты чо?? Она сейчас и так от тебя полностью зависит!

— Ты не понимаешь. Да, сейчас так. Но это — внешнее. Все равно как если мы пеонов в плен берем и на цепь сажаем, — никуда не денутся. Но вообще их только цепь держит, если бы не цепь — сбежали бы. А то и замочили бы нас. Так вот, для нее окружающая «необходимость» — такая же цепь. Необходимость. А это должно бы быть решение. Ее решение. Сознательное. Как бы… Ну, как она сознательно берет, и часть своего «суверенитета» сознательно, навсегда, передает мне…

— Брат… Ты извини, конечно. Ты старший, и соображалка у тебя работает не в пример моей. Но сейчас, мне кажется, ты херню городишь. Несешь полную беспросветную пургу. «Передала суверенитет»… Зачем эти сложности?? Куда она денется-то??

— А если бы было куда деться — делась бы? Ты пойми — это уже было! Жизнь «по необходимости», по «куда денешься с подводной лодки!» Чем закончилось — видишь? Зачем это повторять, зачем ступать на те же грабли?…

— Ну так… Пошли ее, окончательно. Или пристрели!

Олег хмыкнул, и, подняв голову, с усмешкой взглянул брату в лицо, хотя в глазах его поблескивали слезы. Налил себе половину стакана виски, залпом выпил.

— Я знал, что ты это предложишь… Эх, Толян, все же разные мы с тобой. Очень разные.

— Разные, заразные… Скажи еще, что простой я как амеба. Да ладно, ладно, знаю я, что ты про меня думаешь! «Примитивная сущность», ога. Наслышан. Только так как ты живешь — прямой путь в… в ящик. Или там в простыню — и на полтора метра под землю, в пару к Устосу. Так, знаешь ли, нельзя! Сейчас крутые времена, и должны быть простые и крутые решения! Простые, брат! Палец загнил, — к черту его, если терапии не поддается! Даже если рука. Это раньше можно было годами рассусоливать, переливать из пустого в порожнее, обливаться слезами на мыльных операх и ток-шоу, таскаться к психоаналитикам! Сейчас так не выживешь! Не поддается терапии — отрежь! Отсеки! Поболит, да. Но перестанет. Это лучше, чем постепенно отравлять весь организм! Зато не сдохнешь! И… Что, ты на себе крест поставил?? Чего там «лепить из прежнего материала», зачем? Ты на себя посмотри! Ты классный крепкий мужик! Прошаренный. Как это?… А! Адаптированный к новой жизни! Что ты — себе бабу не найдешь?? Нормальную? Чтобы тебя ценила, а не свою «самостоятельность, независимость», которые близко тут не лежали. Зачем тебе это гламурное говно? Да у тебя, брат, еще все впереди! Я иной раз опасаюсь, что ты у меня Эльку отобъешь, вижу я, как она на тебя с обожанием смотрит!..