Al1618 - Тени Прерии. Свои среди чужих
Если женский явно принадлежал Галине Прокофьевне (очковой змеей ее называла только Инга, в честь медицинской эмблемы и громадных очков, которые практически превращали глаза в точки), то мужской явно принадлежал… ну конечно — сегодня же суббота.
— … ты вот скажи, почему все так? Ты вон ее считай с того света вытащила, душу по клочкам собрала, ну пусть не душу, но глаза эти что вовнутрь смотрят мне до конца жизни не забыть, а ты их на мир взглянуть заставила. Марьюшка тоже месяц как наседка с единственным цыплёнком носилась, все глаза ночами выплакала. А она тебя десятой дорогой обходит, на Марью все ледяной статуей все смотрела.
«Ушастый микрофон» передал стук стекла об стекло, бульк жидкости и даже глоток и втягивание воздуха носом через рукав пиджака — дядя Кирилл снимал стресс общенародным способом
— Ты закусывай Кирил Федотыч.
— Да мне это, что слону дробина…
— Знаю, потому и четверть на стол поставила, но грибочков все же отведай, уважь мои старания. Что до Ингуси, ты ведь помнишь, что я вам тогда говорила?
— Что жить будем как на вулкане, пока она в силу не войдет, а как войдет так вообще начнется этот, как его…
— Во-во, так что нечего жалится. Меня она и помнить не должна, Марью скорее всего тоже, и слава богу что то время ее оставило. Так всем спокойней. Что до детской благодарности — то где ты ее вообще видел? Себя сорванца вспомни. Сколько ты, стервец, из своих родителей крови выпил. Это сейчас только в разум вошел, а я тебя еще без штанов помню и как ты здесь на огороде, еще не моем, а Петровны-покойницы, в десять лет «волшебных ягод» нажрался. И как тебе мы с ней потом промывание устраивали, да настойкой красавки отпаивали и не знали, от чего ты в итоге окочуришься — от ягод или такого лекарства.
Неспешный стук ложечки по чашке с отваром, кажется — даже слышится дух заваренной мяты, хоть это уж точно самовнушение.
— А может девок тебе припомнить, что ко мне со всей округи бегали? Даже из Замеркова, ты туда-то как добрался? Тебя ж, Федот Михеч, пусть ему земля пухом будет, разве что на цепь не посадил, хоть и следовало, наверное… Так вот, про благодарных детей — забудь. Если хоть внешность послушания блюдут и не забывают родителей уважить — и то хлеб. Тем более в наши-то времена. Так уж издревле повелось — дети отдают долги своим детям.
— Да все я понимаю, Прокофьевна и что порядок такой, и что не нам его менять. Ты вот мне другое скажи, как она в силу войдет, если учить ее некому? А ты ведь…
— Ну договаривай уж — ведьма. Будто я не знаю, как меня все за глаза называют, чего уж открещиваться. Могла бы помочь, да не выходит, она ведь урожденная, а я наученная. Разные мы, как лед и вода. То чего я всю жизнь добивалась, ей с рождения дано, только лежит подспудно. Потому и сторонится она меня, да и я опасаюсь — разные мы. По мелочи, конечно, помочь смогла бы, с травами там, с приемами некоторыми, да баловство это все. Ее другие учить должны, да где ж их взять…
Скрип старого кресла и звук тонкой струйкой льющегося отвара, и одновременно — тиканье настенных ходиков и писк мышки что ли? Отличный слух у ее знакомцев, могут одновременно держать два разных источника звука. Хорошо иметь возможность направлять каждое ушко в свою строну.
— А как в силу она войдет, так мне и вовсе уходить придется. За что на старости лет такое, но и деться некуда будет — два медведя в одной берлоге не уживутся. Хотя вряд ли, так будет. Тесно ей здесь, душно. Вернется она конечно, но ой как нескоро это произойдёт — не раньше, чем саму себя принять сможет и мир вокруг, а такое дай бог к внукам обычно бывает, если не к правнукам.
Ложечка, звякнувшая о блюдце, пауза и стук поставленной чашки.
— Вот и не пойму я, Кирша как так вышло, что оттаяла наша Снегурочка. И ведь не просто в разум вдруг вошла, а сила в ней проявляться начала. Никак не могу понять — кто же посмел? Что смотришь непонимающе, будто не знаешь — чтобы так сила поперла, надо естество свое женское принять, полностью. Ну а как это обычно бывает, не мне тебе кобелю объяснять. Вот и думаю — неужто у них с Михасем чего было?
— Да ты что? Ты же сама ее после смотрела.
— Смотрела, да не все увидеть можно, но все же думаю — пустая это мысль… Ты вот скажи мне, раз у нас уже такой разговор пошел, ты, как додумался ее на хутор Леньке Рябому отдать? Чем вообще думал?
— Да, Рябой обещал их на свадьбу на отдельный хутор выделить — на засеку, — судя по голосу, дядька был немало смущен, — а уж там, будучи в своем доме хозяйкой, она бы мигом Михася скрутила, глядишь и сладилось бы. Да и от людей подале, тоже ведь лучше.
— Это да, если так. Может и вышло б, но о том думать уже поздно. Но скажи положа руку на сердце Кирша — прикипел ведь душой к девчонке. За чужую бы корову не отдал… Что кулаки сжимаешь — говори как на духу, что там еще?
— Да Рябой….. эдакий, предлагал, чтоб Инга на него за долг отбатрачила. По хозяйству, да сына после больницы выходила. Дескать «глядишь, пожалеет его, да и сладится у них». А то я не понимаю, кто там хоть слово в защиту ее скажет, и как ей там пришлось бы работать! Потом конечно точно — с пузом-то куда деваться? Только замуж, тем более что парень есть — позор покрыть…
— Значит, не отдал… Гнида Рябой, гнидой был, гадом и сдохнет.
— Сдохнет, если и дальше не научится в людях разбираться. — Голос дядьки, был спокоен и даже вроде весел, будто этот разговор ему снял с души камень. — Он ведь дурак кого собрался на подстилку перевести — характер ведь совсем не такой, так что получил бы он только шило в печень или жакан в брюхо, да и всех делов.
— Жакан то от кого?
— Да от меня, Прокофьевна, от меня. Кругом ты права — прикипел я к ней, но и вижу что тут для нее не жизнь. Учится бы ей, да где ж деньгу на то… Как ни крути — и остальных детишек поднимать надо. Погодь, Прокофьевна а чего ты так с лица сбледнула? Сердце прихватило?
— Да нет, просто поняла я, кажись что творится. Вот смотри — даже если девочка сама в силу входить начала то это все объясняет, кроме пчел. С ними и я не управлюсь, а она выходит, может, но такому самой за три дня не выучится, и за три года не выйдет. Учит ее кто-то, и очень хорошо учит, а КТО у нас тут может учить да еще так — забыла я совсем, карга старая, совсем мозги прожила.
— Да брось ты, скажешь еще — карга, да ты в свои шесть десятков выглядишь так, что многие обза… Ты ЧТО!? Неужто про…
— Да, про него. Про ХОЗЯИНА. Его правда в наших местах уже четыре десятка лет не видали… Может потому и не видали, что не было тут для него интереса.
— Да брось, какой интерес, чтоб учить двенадцатилетнюю соплячку? Чем таким она с ним расплатиться…
— Девушке всегда есть чем заинтересовать и расплатится. Да ты лоб то не морщи, не забыл ведь, что я тебе сказала? Думаешь, лучше если б это был какой развиздяй, навроде тебя в молодости? Хозяин, девку конечно спортит — в том смысле, что такого себе вряд ли найдешь, но и даст столько, что за эти дни и всей остальной жизни не жалко.
Звон горлышка об край стакана и ложечки об чашку, потом тетка Галка сказала с легкой укоризной.
— Ну вот, а говорил что все нипочем, развезло вон как жениха на собственной женитьбе.
— Так от таких новостей…
— Привыкай папаша, тебе и положено последнему обо всем узнавать. На вот, хлебни, да топай домой. Жена, небось, извелась вся, пока дойдешь весь хмель глядишь, и выйдет, а как проспишься — и лишние мысли повылетают.
— Спасибо, Галина Прокофьевна, за лечобу Вашу да за науку, чтоб у вас ручки не болели.
— И ты будь здрав, Кирилл Федотыч, заходи всегда и ежели чего, а еще лучше — просто так чайку выпить, завсегда Вам рада.
Полыхая ушами от стыда, Инга беспомощно смотрела в спину уходящему дядьке. То, что он в стельку пьян, выдавала только очень прямая спина и четкая, чеканная походка. Душа разрывалась между желаниями догнать и все объяснить, прямо не сходя с места расплакаться, а еще лучше умереть от горя и несправедливости, или забиться в глушь, построить там избушку и никогда больше людям на глаза не показываться. Голова же упрямо твердила — что все бестолку, и надо просто оставить все как есть, а то будет только хуже.
Победило в этом раздрае, как и обычно, тело. Которое просто вскочило и рвануло к крыльцу дома, давая выход желанию хоть что-то сделать.
— Вот, зашла я Галина Прокофьевна, поблагодарить вас за доброту Вашу да за слова ласковые! — С порога бухнула Инга.
Хозяйка при виде ввалившегося чуда только всплеснула руками и села на лавку, но через миг уже взяла себя в руки. Она сняла очки и посмотрела прямо в глаза, будто заглянув в самую душу, «ну а дальше что?» — спрашивал этот взгляд.
Мигом растерявшая весь задор Инга опять полыхнула ушами и сунула в руки фельдшерице забытый за всеми треволнениями «натюрморт». Принятый сверток был не спеша развернут, а потом в полной тишине положен трясущимися руками на стол. Сгорая от стыда, Инга смотрела как из неотрывно смотрящих на ее «подарок» глаз потекли слезы, прочерчивая дорожки по морщинистым старческим щекам.
