Людмила Белаш - Русская фантастика 2010

С проспекта, завывая сиреной, ворвалась по раздавшемуся коридору красная с белой полосой на боку «Газель». Визжа покрышками, затормозила рядом со штабным автомобилем, откуда управляли действиями пожарных. Из неё прямо на ходу выскочили двое; в том, что был без шлема и в расстёгнутой куртке, я с содроганием узнал Олега. Не узнал даже — далеко слишком, шестым чувством определил.

Прибывшие торопились к подъезду: впереди — орёл Николаев. Тёмно-серые костюмы, ранцы на спине: прямо космонавты. Герои, ма-ать… К ним, прорвавшись сквозь оцепление, устремился молоденький, худой как палка, репортёр. Договорился Виноградов, успел, отметил я с удовлетворением. Однако Николаев даже не потрудился соблюсти приличия — на глазах у всех, при включённой камере наотмашь рубанул по микрофону, отпихнул беднягу и… исчез. Рослый пожарник, бежавший следом, с угрозой замахнулся на оператора, и вся банда скрылась в подъезде.

Этих парней я изучил как облупленных, статей исписал — не перечесть. А толку? Мерзавец Николаев — супермен, мать его! — как работал, так и продолжает. Спасатель-убийца! Пожалуй, более точного определения не подобрать. Когда наконец люди прозреют? Поймут, что избавление такой ценой не лучше смерти? Хотя когда огонь жарит пятки, не до раздумий — жить, только бы жить, плевать, что на десять лет меньше! А если на двадцать?! Если теряешь не взрослые годы — детские?! Четверть века, спрессованную в один миг! И вся жизнь исковеркана!..

Во двор залетели на всех парах, развернулись с визгом шин и тормозных колодок, разукрасив асфальт чёрными полосами. Палыч распахнул дверь и, не дожидаясь, пока «Газель» остановится, выскочил. Я за ним. Грудь ныла, спину покалывало. До нестерпимого зуда не дойдёт, однако свербит и свербит. И не почешешь! В животе копилась пустота, мышцы напряглись, и кровь пульсировала в жилах — часто, тревожно. Повинуясь барабанщику-невидимке, который выстукивал ритм, всё убыстряясь и убыстряясь. Знакомое чувство.

Окружающее смазалось, готовясь замереть совсем, замедлиться настолько, что секунды растянутся на минуты, а в пограничной зоне — на недели, месяцы, годы. И наоборот.

Как это ни печально, для кого-то — наоборот. Я не спасаю стариков: кто поручится, сколько им осталось? Только детей и взрослых, не разменявших полувековой рубеж. Крайняя граница — шестьдесят. На меня молятся и осыпают меня бранью, мне дарят цветы и плюют вслед. Я — кумир и палач. Что лучше? Мне ничего не нужно, ни славы, ни денег. Мне не стать нормальным, не отказаться от своего бремени. Не смогу, не выдержу. Зная, что в силах помочь, не пройду мимо чужой беды. И — косые, мрачные взгляды, злой шепоток. Ненависть. Иногда — очень редко — признательность.

За что, Господи? За что-о-о?!

Отведи чашу сию, от них отведи! Я не могу не спасать! Я не виноват, что они стареют!..

Митьку дразнят птенчиком, жена закатывает скандалы. Раньше она была не такой, но ведь любит, я вижу. Наверное, это подвиг — любить выродка.

Куртку застёгивал на ходу. Маска противогаза: резина стягивает волосы на затылке. Шлем. Перчатки. Мог бы и не надевать — хоть голышом в огонь. Эффектно? Ещё бы! И глупо. Долго не продержусь, и не стоит — ради чего? В доме пыль-грязь-копоть, битое стекло, щепки, арматура. Удушливый дым. И это меньшее зло. Каждый раз — обязательно! — съёмка, интервью, досадные вопросы. А этот несчастный? Игорь? Вечный укор и проклятье, самый «старший» из всех. Не повезло — единственное, что я выдавил, разом превратившись из гордого Феникса в мокрую курицу. Ошарашенные родители молчали. Я зажмурился, надеясь, что мне хорошенько набьют морду. Нет! Они в ступоре глазели на бывшего сына. Бывшего — иначе и не скажешь. «Сволочь», — тоскливо процедил отец. Мать заплакала. Я отвернулся и, как оплёванный, побрёл к машине. В тот раз я вытащил семерых, а после Игоря — уже никого. И родственники погибших не стремились отправить меня за решётку.

Я помнил Игоря, помнил, как он назойливо лез ко мне с микрофоном. Да, этому журналисту я не мог отказать. А он пользовался, внаглую — копал что-то, расследовал, писал обличающие статьи. Взрослый угрюмый мужик, зацикленный на обиде и желании отомстить.

Каким он был ребёнком, я почему-то забыл, а других и подавно. Все они слились в одного кошмарного младенца с лицом дряхлого старика. Кое-кто из них докучал мне время от времени, это было неприятно, но терпимо. Я вымученно улыбался и просил прощения, вместо того чтобы заорать: «Иди к чёрту, дурак, и наслаждайся жизнью! Если б не я, твой обугленный труп давно закопали на кладбище!» Но я молчал.

Ясно, благодарности они не испытывали. Как и больные гангреной к хирургу, который ампутировал им ногу или руку — спас и сделал инвалидом. Но ведь лучше жить, чем сгореть заживо? Три, четыре, в крайнем случае …наддать лет — велика ли плата? Я снова и снова переживал ядовитые, желчные вопросы.

«Скольким детям вы испортили жизнь? Неужели вас ни разу не мучила совесть?»

Совесть? Да разве у меня есть выбор?!

Наперерез выбежал какой-то зачуханный репортёришка. Вырос грибом-поганкой. У-у, мразь. И где их только берут? Я надеялся, что слава Феникса — так окрестил меня один высокоученый идиот, а кретины из масс-медиа радостно подхватили — давно растворилась в других популярных скандалах. И право задавать вопросы принадлежит исключительно «крестникам». Каждый раз надеялся. Зря. Репортёр бойко затараторил многажды повторённое и говорённое. Оператор, такой же плюгавый, взял нас в прицел камеры. Меня с пеной на губах распинали на столбе общественного мнения. Убогий репертуар журналистов не блистал новизной: вопросы с подковыркой, навешивание ярлыков, ехидный, панибратский тон. Я был сыт этим по горло.

— На Ленинском проспекте горит девятиэтажный жилой дом. — Бледный, с неопрятными длинными волосами, — и впрямь поганка! — репортёр загородил мне дорогу и бубнил не переставая. — И вновь известный спасатель Олег Николаев приехал вызволять людей из огня. Как всегда, он бодр и весел, как всегда, его не тревожат мысли о том, что своими действиями он отбирает у людей годы жизни. Пять, десять, а то и — страшно подумать! — двадцать лет! Вдумайтесь в цифры! Сколько за это время можно было бы сделать! Прочувствовать! Пережить! Но Николаеву всё нипочём, ему плевать на людей, на конкретных людей — он просто и грубо делает свою работу, заявляя, что выполняет долг перед человечеством! А ведь он даже не профессионал. Вместо того чтобы держаться от пожаров подальше и предоставить спасение людей тем, кто действительно в этом разбирается, Николаев упрямо лезет в пекло! Олег, не скажете ли нашим телезрителям…

Я грубо оттолкнул руку с микрофоном — цифра «5» на картонном ободке, — который он сунул мне прямо в нос. Врёт и не краснеет: десять и двадцать лет! Любят брать исключения. Конечно, три-пять — разве сенсация? Был бы автомат — пристрелил бы гниду, хотя… могу и по-другому. Должен понимать, чем рискует. Но знает, подлец, — не трону.

Ритм, звучавший во мне, взвился стремительным броском — аллегро! престо! престиссимо! — и оборвался. Хлопок. Тишина. Так истребитель преодолевает сверхзвуковой барьер. Я «включился». Спустя мгновение вернулись звуки — медленные, журчащие. Лицо щелкопёра стало неподвижным: театральная маска с прорезями глаз и рта. Рот закрывался — плавно, тягуче, будто через силу.

Пожарные расчёты снимали людей с шестого этажа: ребята двигались как в замедленной съёмке, нехотя шевеля руками.

Ускорение нарастало: полураздетые жители замерли, ветер не трепал их одежду; языки огня лениво взметались и опадали — красивое, гнетущее зрелище. Им нельзя не любоваться, и не ужасаться ему нельзя. Огонь, многорукое, жадное чудище — враг. И никогда — ни за что! — не станет другом. Никому, слышите? Нельзя приручить врага, можно только уничтожить.

Учёный болван зря назвал меня Фениксом — я ненавижу огонь и боюсь его. Боюсь, что когда-нибудь… Но об этом лучше не думать. По крайней мере, сейчас.

Я ускорился — раз этак в пятнадцать. Стометровку за секунду? Без проблем! Правда, если бегом. Время привычно остановилось: моментальная фотография, стоп-кадр, на котором движется лишь один персонаж — я. На самом деле всё гораздо хитрее: я не ускоряюсь физически, организм работает по-прежнему, но вокруг возникает слой быстрого времени. Эллипсоид, полтора на два с половиной метра — это если измерять снаружи. Изнутри он больше, что связано с уменьшением кванта действия h.

Когда-то я пытался разобраться в дебрях физики, осилить мудрёные формулы, теории и постулаты, но сколько ни корпел над учебниками, вынес только одно: мой случай — прямое доказательство существования неоднородного пространства-времени и изменения кванта действия, иначе — постоянной Планка, которая вовсе не постоянна.

Переход оттуда сюда напоминает пробой. Напряжение копится, копится и… Эмоциональный накал, стресс, вызванный внешними факторами, искусственно — медпрепаратами либо усилием воли, — вот спусковые крючки. Курок взведён, боёк ударяет по капсюлю: ударная волна расширяющихся газов. Взрыв! Пулю выбрасывает из ствола. Будто продавливаешь упругую мембрану… Сопротивление велико, но ты упорно давишь, давишь, и оно резко падает. Ты — в другом временном потоке.