Василий Гавриленко - Теплая птица
Улицы Малоярославца широки и пустынны.
Многоэтажек здесь немного и почти все — новые.
Сразу за памятником героям 1812 года — частный сектор, полукольцом огибающий центр города.
Идя по пустынной улице, где низенькие скромные домики перемежались с огороженными высокими заборами коттеджами, Островцев задумался о стремлении людей даже здесь, в ста тридцати километрах от Москвы, жить по — столичному.
За его спиной раздался рев моторов. Мимо, подняв пыль, пронеслись два тяжелых мотоцикла. Татуированные бородачи, закованные в кожаные безрукавки, за спинами — длинноногие девицы, волосы трепещут, будто флаги.
Островцев вспомнил: летом в Малоярославце проходит байкерский слет. Любители мотоциклов, природы, пива и девочек съезжаются сюда отовсюду, преимущественно из Москвы.
«Отдыхают люди», — позавидовал Андрей.
У одного из коттеджей его напугала собака, молча высунувшая из-под забора безухую морду. Залаяла, обнажая клыки.
«У, зверюга, — подумал Островцев. — Понавыводили, сволочи».
Дом Анюты прилепился у дороги к глубокой чаше оврага, дно которого — луг, изрезанный рекой. Там-то и тусуются байкеры. Неподалеку от дома церквушка — маковки сверкают на солнце.
Увидев человека, млеющая от жары дворняжка вскочила, хрипло залаяла, загремела цепью.
Андрей вошел в калитку. По тропинке — мимо кустов смородины и крыжовника — к дому, сложенному из добротных осмоленных бревен.
Надавил кнопку звонка.
За дверью раздался треск, затем — голос:
— Сейчас!
Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке кровеносных сосудов.
— Вам кого? — спросила женщина, без любопытства рассматривая Островцева.
— Я к Анне Владимировне.
— А ее нет.
Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.
— Ну, пройдите, — вздохнула та. — Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?
— Да, — соврал Андрей, переступая порог.
— Так может — передать что? Оставляйте смело — я мама ее.
— Нет, — Островцев замялся. — Мне бы лично…
Здесь было царство запахов — приятных и не очень. Андрей уловил запах шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.
Он опустился на лавку в углу — грубую, деревенскую. На окнах занавески с бахромой, на столе — букет полевых цветов.
Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла кошка, растянулась на полу посреди комнаты; ходики на стене лениво тикали. Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина опередила.
— Чаю не хотите?
— Нет, спасибо.
— Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что ли, пошел.
Андрей кивнул.
— Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?
Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.
— Я на станции Родинка живу.
— О, так вам еще дальше ездить, чем Анюте, — на лице женщины мелькнуло сочувствие и вместе с тем незлобивое ехидство. — Рано, наверно, встаете?
— В пять.
— Ах-ах, — всплеснула руками женщина.
Кошка метнулась под лавку, выскочила с мышью и скрылась в чулане.
— А вы бы сняли комнату поближе.
— Дорого.
Андрею стало скучно.
— Да, дороговизна.
Залаяла собака. Женщина посмотрела в окно.
«Идет», — мелькнуло в голове Островцева, и ему стало не по себе: придется ломать комедию перед матерью Анюты.
— Идет Анна Владимировна? — спросил он.
— Не, соседка в магазин.
Андрей поднялся с лавки.
— Тогда я, пожалуй, пойду. Завтра на работе переговорим.
— А может, спуститесь на поле? Она ведь с жильцом нашим пошла этих самых байкеров смотреть.
Андрей встрепенулся.
— С жильцом?
— С жильцом. Мы ведь уже три года как сдаем комнату.
За извивами грунтовой дороги, слегка присыпанной гравием, ревели мотоциклы и слышались крики.
Вроде бы совсем рядом, но на деле Андрей уже пару раз останавливался передохнуть: идти под уклон тяжело, приходилось сдерживать ноги, невольно стремящиеся к бегу.
Даже здесь, вблизи реки, где земля постоянно подмывается разливом, некоторые умельцы умудрились построить коттеджи. Так и казалось: сейчас дом съедет с фундамента и поползет вниз.
У колонки Андрей напился холодной, ломящей зубы воды. Пожалел, что выбросил бутылку из-под лимонада, — можно было бы наполнить.
«С жильцом? С жильцом! И ведь — ни гу-гу! «Живу с мамой»!».
Ручка чемодана жгла кисть. Островцев подумал о ребенке, зародившемся в этой Анюте и тем самым привязавшим его к ней. Он ужаснулся, поняв, что почти ненавидит и Анюту, и ее ребенка.
Моторы ревели, девицы хохотали. Бородачи в черных банданах, скинув косухи, выписывали на «харлеях» круги по черной поляне.
Кто-то пытался пересечь речку на «Запорожце».
В небе парил треугольник параплана с едва заметным человечком, а на пригорке сгрудился палаточный лагерь.
Андрей понаблюдал за лихими трюками бородачей и, не обнаружив в толпе Анюты, направился к реке.
И тут же увидел ее, — розовую, сисястую, хохочущую.
Она не замечала никого, кроме черноволосого мужика, — мощный торс, горбатый нос, белозубая улыбка от уха до уха.
Свернув в заросли ивняка, Островцев наблюдал за купающимися, стиснув зубы. Когда Анюта и черный начали целоваться, Андрей повернулся и через кусты побрел вдоль реки в сторону дороги, задевая портфелем росистую траву.
«Шлюха ебаная! Потаскуха! С чуркой спуталась!»
Островцев и не подозревал, что способен на такую злость, тем более из-за Анюты. Эта злость была сильнее его и искала выхода.
Андрей остановился.
Убить Анюту, утопить, чтоб захлебнулась грязной водой, проклятая тварь!
Но не сделав и десятка шагов в обратном направлении, Островцев понял: возможная история, с убийством, со скандалом, не для него, потому что он — трус. Просто трус.
Безжалостный в своей простоте вывод ошеломил Андрея. Он покачнулся, и если бы не подвернувшийся ствол дерева, полетел бы с обрыва в реку. Сухие рыдания сотрясли его грудь. Прислонившись к плакучей иве, Островцев плакал из-за женщины, которую никогда не любил.
Неподалеку ревели мотоциклы, визжали купающиеся девицы, пьяно горланили байкеры.
Бомбила остановил «волгу» у железнодорожной платформы в Обнинске. Повернул к Андрею загорелое лицо.
Островцев полез в карман плаща. Так. Банка пива. Денег нет.
Бомбила нахмурился.
— Секунду, — сказал Андрей.
Поставил на колени портфель, расстегнул. Повернулся спиной к водителю.
— Держи.
Бомбила вытаращился на протянутую купюру.
— Сдачи нет.
— Не надо сдачи.
Островцев вылез из машины. Горят фонари, вокруг маршруток и автобусов — вечерняя суета. Свистя, проследовал экспресс на Калугу.
Андрей открыл пиво, хлебнул. Третья банка за вечер… Он постоял, глядя, как мечутся у фонаря мотыльки, и вернулся к припаркованной «волге», в которой шумело радио.
— Слушай.
Бомбила крутанул регулятор звука.
— Да?
— Есть тут ночной клуб?
— Есть.
— Вези.
Островцев уселся рядом с водителем, пиво из банки выплеснулось на пол.
CRAZY HORSE — точно великан накарябал красными чернилами. Перед входом — искусственные пальмы, освещенные зелеными фонарями.
Андрей открыл массивную дверь и вошел.
В холле, задрапированном синим бархатом, стоял секьюрити. Приглушенно звучала музыка.
— Сегодня по приглашениям, — неприветливо сообщил охранник.
Островцев протянул заранее заготовленную купюру. Секьюрити спрятал ее в нагрудный карман, пожал плечами:
— Проходите.
Музыка оглушила. Казалось, она доносится отовсюду, даже из-под пола, на котором танцевали в полутьме какие-то люди. Помещение пронизывали мечущиеся лучи изумрудного, красного и желтого цвета. По обе стороны танцпола — прозрачные шары, подсвеченные прожекторами, в которых извивались под музыку голые девушки.
Пахло сигаретным дымом и духами. Андрею стало не по себе: он раньше не бывал в подобных заведениях. Заметив бар, направился к нему, сжимая в запотевшей ладони ручку портфеля.
— Что будешь? — крикнул бармен.
— А что … посоветуешь.
— Это зависит от того, есть ли у тебя бабки.
«Бабки? А, деньги…»
— Есть бабки.
— Тогда — мохито.
— Давай.
Бармен занялся приготовлением коктейля. Андрей повернулся к танцполу.
— Скажите, горячо? — закричал кто-то. Толпа ответила мужскими и женскими возгласами.
— Ледиз энд джентльмэнз, дамы и господа, разрешите представить вам. Ди-джей Солярррррис!
Танцпол зашелся в экстазе.
