Максим Хорсун - Солдаты далекой империи
…Моряки подхватили меня под мышки. Я мгновенно очнулся, с раздражением, обескуражившим матросов, оттолкнул пришедших на помощь. Захотел сплюнуть, но непослушный рот не справился со столь простым действием: густая слюна повисла на щетинистом подбородке…
Такой летающей машины видеть нам еще не доводилось. В воздушном флоте «хозяев» служили суда разных типов; на этот раз нас принимала на борт плоская, словно камбала, крылатая посудина с расхлябанной обшивкой на узких бортах.
Круглое помещение с низким подволоком, в которое нам пришлось погрузить самих себя, напоминало плоскую консервную банку. Только вместо шпрот в масле внутри оказались мы. Во мне роста чуть выше среднего, но даже я цеплял лысеющей головой грязный свод. Вообще грязным вокруг было все, ноздри щекотал запах аммиака.
Взлетели, и сразу началась болтанка. Мы сидели в полумраке, поблескивая белками глаз. Как же нас осталось мало! Пятнадцать человек из сорока трех, начавших совместный путь по неизвестной планете. Дышать было тяжело: трюм совсем не вентилировался. Качка угнетала, у многих появились симптомы морской болезни. На броненосце так нещадно кидало разве что в девятибалльный шторм. И все-таки моряки норовили перешучиваться. Я рассеянно слушал их прибаутки и погружался в серый сплин.
— Штормит не на шутку! Эх, пробковый бы матрасец сюда или пару жилетов спасательных. Помочь не поможет, зато душе спокойней.
— Не знал, братцы, что и в воздухе можно пойти ко дну.
— В воздухе не идут ко дну, соломенная башка, в воздухе возносятся на небеса.
— Что-то рано мне на небеса, ребята. Отец Савватий, что скажете? Ведь рано нам, да?..
Отец Савватий встал на четвереньки. Его начало рвать желчью прямо на грудь лежащего без сознания гальванера Лаптева. Через секунду-другую к мычанию духовника присоединилось еще несколько голосов, выпевающих одну и ту же утробную «песню».
Северский попытался состроить брезгливую гримасу, но у него ничего не вышло. На лице артиллериста не осталось живого места, мимикой он больше не владел. Едва ли его чертам когда-нибудь вернется прежняя аристократическая утонченность.
Путь из ниоткуда в никуда продолжался. Мы оставили за спиной лагерь, мы оставили за спиной покойников. Мы оставили раненых и попросту лишившихся сил людей на произвол судьбы. Оказавшись в лапах «хозяев», наши беспомощные друзья могли рассчитывать в лучшем случае на скорую смерть. В худшем… Черт! Попробуй об этом не думать!
«Хозяева» забрали на «камбалу» лишь тех, кто мог стоять на ногах. Наверное, они решили, что из честной компании, погубившей себя в безумной схватке, только мы способны продолжать работу. Какое горькое заблуждение!
В старом лагере остался Карп со своими опричниками. Одноглазый бородач махал нам левой рукой (правую — сломанную в драке — он бережно держал на весу), сардонически улыбался щербатым ртом и на чем свет стоит поносил Балтийский флот. Остатки разбитого наголову воинства оборванцев сползались к его ногам.
Оборванцы. Мускусные крысы. Теперь мы не отличались от людей Карпа Дудкина. В нашем облике и повадках не осталось ничего от тех гордых солдат далекой Империи, какими мы были в весьма и весьма недалеком прошлом.
…Раскачать броненосец нам все-таки удалось. Качалось небо, качалось море. Время от времени они менялись друг с другом местами. Мы же мотались по мокрой палубе, не замечая подмены…
Я слышал одновременно крики иллюзорных чаек и реальный дребезг обшивки летающей машины. Я слышал, как воет ветер за бортом. Затем раздался чей-то голос: неприятный, фальшивый, пафосный — голос человека, находящегося на грани истерики. С удивлением обнаружил, что этот голос принадлежит мне.
— Команда! Раскачать корабль!
Засияли белки глаз. Моряки глядели на меня как на полоумного. Мы все ощущали, что плоская «камбала» и без того едва слушается руля, что каждую секунду летающая машина ведет неравную борьбу с воздушными потоками. А если ее начать раскачивать…
Гаврила поднялся на ноги. Выставил в стороны длинные руки, пытаясь сохранить равновесие на шаткой плоскости. Через миг раздался грохот его шагов. Летун ощутимо содрогнулся.
На беду «камбале», в грузовом трюме можно было разогнаться. Левый и правый борт отделяли друг от друга целых восемь шагов. Ровно восемь — вскоре мы убедились в этом эмпирически.
— Поднимайтесь, медузы сопливые! — приказал Гаврила матросам. — Вы слышали господина доктора! И вы тоже, ваше благородие. — Он с вызовом поглядел на Северского. — Вставайте и делайте то, что сказал доктор…
Северский захохотал; избитому артиллеристу было тяжело подняться, и Гаврила подал ему руку. Встал отец Савватий, священника мучила икота, жизни в нем было не больше, чем в святых мощах, тем не менее он не пожелал оставаться в стороне. Оказался на ногах и я, правда, каким образом — решительно не помню. Мы сгрудились у правого борта, поддерживая друг друга.
— Считаю до трех, — прошелестел опухшими губами Северский. — Качать — так качать. Поднажмем, вояки! Один, два…
Три!
Мы бросились к левому борту. Врезались ладонями в грязную обшивку — та отозвалась обиженным гулом. Разом развернулись… В пылу сумасшедшей затеи мы не ощутили, как накренился летун. Но назад к правому борту перебежать уже не смогли: пол ушел из-под ног. Раздались крики, матерная ругань, мы повалились на спины — неповоротливые, словно мешки с картошкой.
— Крен — девяносто градусов! — объявил Гаврила, отталкивая навалившихся на него матросов. — Выходит! Пошла Марфа за Якова!
«Камбала» предприняла попытку выровняться. При этом мы перекатились по полу, подобно незакрепленному балласту. Я нечаянно ударил кого-то ногой, отец Савватий стукнул локтем меня.
Дьявольская карусель набирала обороты: летающая машина перевернулась вверх дном и нырнула к земле.
Глаза застелило кровавой пеленой. Нас смяло в одну вопящую, дергающую конечностями кучу. Послышался треск костей, кто-то захрипел, задыхаясь, кто-то воззвал к Богу…
Удар!
Корпус летуна лопнул: металл разорвало будто бумагу, через пробоины внутрь «камбалы» хлынул красный песок. Но летающая машина продолжала двигаться. Теперь она скользила над пустошью, подобно плоскому камню, отскакивающему от морской глади и бьющемуся о поверхность вновь. Во все стороны брызнули обломки, пробоины выстрелили языками пламени.
Кого-то из моряков рассекло на части лентами металла, кого-то выбросило через пробоину и размазало по земле ударом чудовищной силы. Стены трюма мяло, сворачивало и раздирало на части… То же самое происходило и с нами. Словно картечь свистели мелкие осколки, насыщенный ядовитым чадом воздух раскалился: казалось, вот-вот, и наши тела вспыхнут, точно дрова в топке парового котла.
Не было сил ни кричать, ни молчать. Любое обдуманное действие, даже самое простое (например, закрыть голову руками), оказалось за гранью возможностей. Я ждал, что всеобщая гибель грядет с секунды на секунду. Но каждый миг тянулся долго, нехотя сменяясь следующим, таким же тягостным, и так далее, и так далее… А смерть не торопилась.
Наконец тряска и грохот иссякли. Прекратились в одно мгновение — будто оркестровая симфония, повинуясь движению дирижерской палочки. «Камбала», прорыв за собой многофутовую колею, застыла посреди каменистой пустоши. Щелкал раскаленный металл, изуродованный корпус исторгал из пробоин клубы черного дыма.
Гаврила пришел в себя первым… Как это ему удалось? Мужик — из крупповской стали, не иначе!
— Уходим, сукины дети! Подъем, милые!
Он навалился на лист обшивки, который соскользнул со своего места и перекрыл брешь в корпусе, со стоном отогнул его в сторону.
Ноги не слушались. Я сделал один неловкий шаг, другой, а затем упал. Угодил руками в лужу чьей-то теплой крови. Поднял глаза и сквозь дым, сквозь слезы посмотрел на светлый прямоугольник, за которым находилось спасение. Сжал зубы и рванулся вперед. На четвереньках, как скотина. Сжигая остатки сил в мышечном апокалипсисе.
— Скорее! Скорее, убью!
Гаврила схватил меня за локоть и швырнул к овражку, змеившемуся в десяти шагах от места крушения «камбалы». Напрасно он это сделал: я тут же рухнул на землю, отчетливо понимая, что никакая сила на планете больше не заставит меня подняться. А боцман таким же макаром подхватил какого-то матроса и отправил его следом. Матрос точь-в-точь повторил мой маневр и скрючился на песке, лишившись чувств.
Из пробоины вывалился Северский. Шумно сопя, он по-пластунски пополз к овражку. Потом показался отец Савватий. Борода священника сгорела почти полностью, лицо же стало неузнаваемым под маской из смеси копоти и крови. Отец Савватий тащил на спине гальванера Лаптева. Последний был явно не в себе: он не понимал, что происходит, и старательно вырывался. Они оба отказались от помощи боцмана, и Гаврила тогда поспешил на выручку к кому-то еще…
