Дмитрий Матяш - Выход 493
— Нас все равно бомбили… стало быть, нейтралитет не прокатил?
— Нет, Андрей, не прокатил, — мотнул головой Василий Андреевич. — Возможно, если бы враждующих лагеря было всего два… Но Америка никогда не умела сражаться по-честному. Вся ее показная мощь строилась на хитрости и подлости. Штатам кровь из носу нужно было решить вопрос с направившей на статую Свободы ракеты Россией, но шанс оказаться в нокауте после первого же раунда был достаточно велик. Никто ведь уже не знал толком, до каких масштабов дошла гонка вооружений за последние годы, а о том, что Россия по количеству единиц ядерного оружия явно превосходила Штаты, последним было хорошо известно. Поэтому глава США предложил Китаю, имеющему великий интерес к территории матушки-России, помочь убрать конкурента: нанести ядерные удары по европейской части России, а также по важным объектам Сибири взамен на всю дальневосточную часть федерации после раздела ее территории. Украину же пообещали в качестве бонуса, поскольку Китай не скрывал, что видел в ней исключительно благодатную почву для размещения рисовых плантаций. Но случилось то, что случилось, и после того как Петербург, накрытый ядерным грибом, практически утонул, а Москва превратилась в город застывших теней, кто-то из двух союзников, не сдержав обещания, шарахнул и по нам. А может, и оба, кто ж знает? Ведь после того, как объятая пламенем атомного пожара Россия в последнем акте отчаяния открыла все шахты и направила оставшиеся ракеты и по Китаю, и по Америке, и по странам Европы, которые оказывали содействие последней, им уже было все равно, кого бомбить, а кого оставлять. Двенадцать грибов взросло на нашей земле, Андрюша, двенадцать…
Внезапно лицо у Василия Андреевича исказилось в гримасе боли, он умолк, отвернулся от стола и зашелся сухим кашлем, приставив ко рту сложенную ладонь. Илья Никитич тут же подоспел к нему, на ходу свинтив крышку с фляги, но полковник замотал головой, достал из нагрудного кармана потрепанного костюма платок, протер им губы и вспотевший лоб. Длительное пребывание под палящими даже сквозь криокупол лучами солнца ему было противопоказано, но старик явно не собирался сдаваться. Он кивком поблагодарил комбата, повернулся к Андрею и… напоролся на злобный взгляд.
— А где же были вы, товарищ полковник? — зная, что явно перегибает палку, но не в силах сдержаться, дерзко спросил Андрей. — Вы ведь не скажете, что ничего не знали, верно? Что попали в Укрытие по дикой случайности, вместе с «толпой»?
Стахов поднялся со ступени, его глаза, сосредоточившись на фигуре молодого бойца, округлились и остекленели, лоб пересекли сразу три глубокие борозды.
— Эй, попридержи-ка язык! — рявкнул он. Но молодой боец даже не посмотрел в его сторону.
— Кого вы называете «они»?! — Лицо Андрея исказила гримаса злости. — Почему вы говорите «знающие» с таким отвращением, будто не были в их числе?! Почему вы ничего не предприняли, если знали, что дети в тот день не вернутся из школ?
— Ты меня слышишь? — процедил сквозь зубы Илья Никитич, скалой нависнув над сидящим за столиком Андреем. — Что ты себе позволяешь, щенок? Ты что думаешь, раз тут с тобой…
— Не нужно, Илья Никитич, — успокаивающим голосом проговорил полковник, и комбат тут же умолк. — Молодой человек правильно задал вопрос. Значит, он умеет думать. А то, что импульсивен, так это потому, что молод еще. Все мы такими были, вспомните себя.
Тем не менее гримаса злости не сошла с Андреева лица. Не действовали на него ни авторитет Стахова, которому он еще пару минут назад готов был слепо подражать, ни слова старого немощного полковника, у которого лоб покрылся испариной. Андрей ждал, когда тот заговорит, ждал, несмотря на то что старик из последних сил сдерживался, чтобы вновь не зайтись в приступе сухого кашля.
Наказывать мальца Стахов все же не спешил. Если же — не дай бог — малец выкинет еще что-нибудь, вот тогда он незамедлительно преподаст ему урок, научит вежливости и покажет, как нужно вести себя со старшими.
— Хорошо, я тебе отвечу, — наконец сказал Василий Андреевич, и напряжение, стальным тросом стянувшее троих военнослужащих в одно тугое кольцо, ослабло. — Я понимаю твои чувства. У всех нас есть за что ненавидеть виновных в гибели мира. Все мы потеряли дорогих сердцу людей… Ты хотел знать, где я находился на момент атаки? Что ж, это вполне разумный вопрос, думаю, в уме его задавали мне все офицеры. Не так ли, Илья Никитич?
Но Стахов не ответил. Вновь достав свой штык-нож, он принялся отвлеченно вытирать о рукав блестящее в полуденных лучах солнца лезвие, хотя ни в какой чистке оно не нуждалось.
— В тот день, Андрей, я, как и множество других сохранивших честь мундира офицеров, до последнего момента выполнял приказ. Мы не задумывались над тем, насколько он ужасен и бесчеловечен. Тогда я еще не знал, что отданный приказ будет моим последним долгом умирающему народу, которого я клялся защищать. И впоследствии — моим проклятием. — Он горько улыбнулся, часто замигав повлажневшими глазами. — Я был как тот офицер на «Титанике», который рассаживал пассажиров лайнера в спасательные шлюпки. Но моя миссия заключалась в обратном — я должен был пускать на корабль только тех, кого было нужно. Пресловутый приказ номер триста двадцать А. Об обеспечении безопасности и свободного трансфера лиц, внесенных в регистр Укрытия-2. Он поступил мне, командиру президентского полка, которому, впрочем, к тому времени охранять уже было некого, ранним утром. Ровно через двадцать минут после того, как из достоверных источников стало известно, что Россия одновременно с двух фронтов подверглась атаке с применением оружия массового поражения, и за восемь часов до того, как Киев официально перестал быть столицей Украины. Господи, если бы мы знали… Но мы не знали, и к превеликому бесчестью всех нас, тех, кто доблестно оборонял входы в Укрытие — неприметные металлические двери в вестибюлях известных тебе станций метро, — что принесением в жертву тысяч невинных жизней, мы помогали… — Голос Василия Андреевича стал тише, поджилки на шее, прежде твердые как спицы, задрожали. — Мы помогали спастись бездарным и бесполезным толстосумам и их капризным детям. Мы спасли древесные наросты вместо самого дерева. Человеческие отбросы, совершенно непригодные для выживания в новом мире, привыкшие все делать чужими руками и, кроме как ворочать деньгами, не умеющие делать абсолютно ничего. Мы спасли тех, кто не был способен ни держать в руках лопату, ни перезаряжать автомат, ни чистить картошку. Мы были теми глупцами, которые по чьему-то приказу из большого пожара вынесли только никому не нужный мусор. И поэтому у всех нас руки по самую шею в крови, которую никогда и ничем уже не смыть.
— Вы… — Андрей поднял на полковника раскрасневшееся лицо, и впервые за все время беседы на его лице отразилось понимание. Не участие, не соболезнование, не жалость, не уважение к человеку, пережившему тот ад, не помутившись рассудком, а именно понимание. Он вдруг понял то, о чем седой полковник никак не хотел говорить. Понял, в какие подробности он не хотел вдаваться, чтобы не придавать и без того жуткой картине еще большей красочности. Понял, почему воспоминание о выполненном приказе исказило его лицо, как внезапная расщелина, вдруг возникшая на городской площади. Понял Андрей и то, что под термином «обеспечить безопасность в городе», который уже несколько месяцев кряду был залит кровью, обозначало любой ценой не дать никому постороннему проникнуть в Укрытие. А «любой ценой» могло значить только одно — каждого, кто нарушал бы порядок трансфера, следовало безжалостно уничтожать.
А что уж творилось возле тех самых дверей, о которых сказал полковник, Андрею было не сложно представить. Он знал, о каких дверях речь, и, конечно же, знал, на каких станциях метро они находились, — это были двери в заслонах, тогда еще тщательно замаскированных под стену с такой дотошной скрупулезностью, что лишь наметанное око начальника станции по пятнам свежей штукатурки могло распознать истинные размеры входа в Укрытие-2. Там из земли, вокруг вестибюлей станций, до сих пор торчат почерневшие кости тех, кто без всякой надежды пытался прорвать оцепление и попасть в спасительное подземное царство. Тех, кого без предупреждения расстреливали, дабы они не препятствовали зажиревшим ВИП-персонам благополучно добраться к шлюзу…
И полковника Андрей увидел. Настолько четко, как бывает виден серебряный диск луны тихой безоблачной ночью. Как он, такой еще молодой, а уже командир полка, подтянутый, гладко выбритый, с дерзко вскинутым подбородком и острым, как у высматривающего в поле мелких грызунов орла, взглядом, стоит на некоем возвышении вроде трибуны и глядит на беснующуюся на мостовой толпу, взятую в плотное оцепление. Как он поднимает руку и отдает команду перепуганным и растерянным перед лицом беснующейся от ужаса толпы солдатам срезать каждого, кто прорвет окружение. У ступеней уже лежат сотни две остывающих трупов: мужчины, женщины, дети. Среди них много детей, ведь им гораздо проще проскочить между удерживающими щиты и умело орудующими кийками бойцами и проскользнуть под днищами бронемашин… Но их никто не жалеет. Эти дети — уже не будущее, не цветы жизни. Для них будущего нет, и поэтому они лишь препятствия, которые следовало незамедлительно удалять. А прибывших в сопровождении конвоя «спасшихся», рискуя попасть под камнепад разъяренной толпы, самоотверженно прикрывали, взяв в плотное кольцо, солдаты элитных подразделений президентского полка…
