Александр Лаврентьев - Неформал
– Ты Абакума видел?
А я головой мотаю, мол, нет. Ну он ругнулся и опять в туман нырнул. Я за ним! Не видно ничего и ясно, что еще немного и бюреры штурм начнут, буквально секунды остались. А мимо меня женщины бегут с ребятишками, все в противогазах. Здорово тут у них все это дело организовано – первые секунды, конечно, неразбериха, но минуты не прошло, как они уже покидают тоннель. И тут я заметил у провала первые фигуры нападавших. Ну и они, видать, нас заметили и сразу огонь открыли. Отец меня к какой-то двери толкнул, чтобы от пуль уберечь, а сам к другой по полу перекатился и оттуда отстреливаться начал. Двигался он, как настоящий военный, хотя и не был им сроду, он раньше журналистом работал.
Ну я тоже в дверь вжался и понимаю, что ситуация-то патовая: мы с ним по разные стороны, а по коридору пули свищут, мясорубка натуральная, а сзади у двери уже кричат, видать, зацепило кого-то. Мне в лицо то и дело осколки камня и кирпича летят. И ни вперед, ни назад, и Абакума нигде нет. И тут отец как заорет:
– Лохматый! Ты где?
И слышу, вроде идет кто-то! Прямо по коридору несмотря на пули все ближе и ближе шаги такие тяжелые и уже рядом совсем. И еще слышу, что-то тяжелое по коридору волокут. Я обернулся, смотрю, а это натурально Лохматый и еще несколько его ребят. На лице у каждого маска какая-то, видимо, бронированная, а перед собой они толстенный такой металлический щит толкают на колесиках, а сзади у щита упоры противно по полу скрежещут. А в руках у Абакума огромный такой пулемет, а за спиной ранец висит. Я такие пулеметы в фильмах только и видел. Ну они нас от пуль отгородили, Абакум тут же в коридоре встал, как рыкнет отцу из-под маски этой:
– Уводи пацана! Закрывай затвор! – а потом пулемет вскинул, в амбразуру на щите просунул и на курок нажал! И тут как загрохочет! Аж с потолка все посыпалось! И все они огонь открыли, и больше я уже бюреров не видел. А отец схватил меня за руку и по коридору поволок. Сам пригинается на всякий случай и меня тоже старается пониже пригнуть. Ну правильно, от рикошета никто не застрахован.
Там у двери парень лежал мертвый, я смотрю, а кеды-то у него знакомые такие, зеленые… Отец над ним наклонился, пульс пощупал и головой мотает, мол, все – нету пацана. А потом он рюкзак схватил, а я – ботинки свои, и мы дверь опять открыли и выбежали, отец ее захлопнул, и слышу, в темноте на затвор сразу навалился. Ну я помогать стал. Потом фонари достал. Один отцу отдал, а второй включил. Смотрю, а там так хитро сделано, что дверь с той стороны уже не откроешь, только взрывать. Я говорю:
– Пап, а как же Абакум?
А отец смотрит на меня, у него противогаз тоже запотел, – не потому, что нам жарко, а просто здесь в коридоре холодно, – он вроде бы опомнился и противогаз стащил, и говорит громко, чтобы и я услышал:
– Абакум выберется, там ходы есть! Надевай ботинки и айда!
Я тоже противогаз снял, ботинки натянул, и мы быстро вперед по коридору побежали. Но отбежали мы недалеко, потому что вдруг раздался такой взрыв, какого я еще не слышал, я хотел было обернутся, чтобы посмотреть, но тут меня отец на землю толкнул, а потом словно налетело на нас что-то сзади, и снова – темнота…
Потом, уже когда много времени прошло с этого момента, я думал, может быть, мне надо было отца за руку держать или вперед его пропустить, или вообще никуда не бежать, а остаться там, с мужиками этими и с Абакумом и тогда – кто знает? – быть может, тогда все было бы совсем по-другому. Но тут ведь как? Неразбериха, бой этот, когда соображать? Да и кто же знал, что все именно так случится? Никто…
Очнулся я: кругом темнота. И тихо. Так тихо, что слышно, как сердце бьется. Или, может быть, это кровь в висках стучала? Не знаю. Я из-под кучи битого кирпича выбрался, себя ощупал – целый вроде. Давай на ощупь в темноте отца искать. А где искать, непонятно, кругом только камни острые, арматура торчит, стекло битое, и мне даже страшно стало: вдруг меня насовсем засыпало, и я умру тут без света и воздуха? У меня даже ладони вспотели. А про темноту так вообще старался не думать. Если думать про нее начнешь, такого сразу надумаешь, что и вовсе раскиснешь. А потом я понял, что заблудился и где руками шарю вообще непонятно. Что делать? Я крестик этот махонький под балахоном нащупал, хочу помолиться, а как – не знаю, все из головы вылетело напрочь. Я почему-то в темноте этой даже шептать боялся, словно меня кто-то услышать может. И тут вдруг рюкзак нащупал, а там в кармане зажигалка была. Я колесико крутнул, такой маленький синенький язычок пламени появился, я поначалу ничего, кроме пламени этого и не видел. А потом вниз посветил и фонарь свой нашел. Он, оказывается, чуть сзади и сбоку был, его должно было засыпать, а вот не засыпало. Я бы его все равно без зажигалки не нашел бы. Сначала фонарь не работал, но я отсек для батареек наощупь разобрал, посветил туда зажигалкой, а там батарейки просто сдвинулись, бывает такое на дешевых фонариках. Ну я пальцем на них надавил, чтобы обратно встали, отсек опять закрыл, включил. Посветил туда-сюда, сердце у меня тут и оборвалось. Потому что из кучи битого кирпича рука торчит. Отцовская рука. Серая такая от пыли. И как-то я по этой самой руке сразу понял, что он мертв. А может, и не по руке, может, сердце подсказало. Между родными людьми, знаете же, бывает такое. Я про все в этот момент забыл. И про темноту, и про бюреров, и про то, что у меня же ничего, ничего, кроме папы, на свете нет, что я один теперь совсем остался. Я только тогда, как сумасшедший, кирпичи эти рыл, чтобы до него добраться. А все остальное мне тогда все равно было. Даже если бы меня и засыпало бы совсем в этом коридоре – безразлично.
Не знаю, сколько я эту кучу растаскивал, но откопал я только руки отца, голову и плечи. А ниже плеч его бетонной балкой придавило. Она на него сверху упала. Там их много упало, уложены, видать, были на кирпичные стены, да вот я как-то между ними оказался, а его убило. Я пульс пощупал, а шея у него уже холодная, и ничего не слышно. А вокруг никого, понимаете, никого! Хоть закричись. У нас в интернате пацаны почему-то все говорили, что мертвых боятся. А я не боялся. Это же мой папка был, понимаете вы или нет? Я же нашел его только что вот, вчера! Он же гладил меня руками вот этими и к груди, как маленького, прижимал, как же я мог его бояться? В общем, долго я так возле него сидел, не помню, сколько. Ни о чем не думал, только щекам от слез горячо было.
А потом чувствую: мне кто-то руку на плечо положил, я даже вздрогнул, потому что не слышал я, чтобы ко мне подходили. Я голову поднял, а надо мной старик стоит, в руке фонарь держит. Борода у него белая, длинная, одежда тоже длинная, вся черная, а на груди большой серебряный крест.
– Вставай, – говорит, – сынок. Будем твоего папку хоронить.
Ну встал я, к стене отошел, а старик, наоборот, рядом с отцом встал и молитву какую-то читать начал. Он читает, а я не слышу ничего. Стараюсь прислушиваться, а не могу: слова мимо ушей скользят. А он все говорит и говорит.
Наконец слышу:
– Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, и во веки веков аминь…
А потом он ко мне повернулся и говорит:
– Давай, Шурыч, камни таскать… Мы даже вместе балку не поднимем. Потом похороним, как следует. А если не удастся сюда вернуться, надеюсь, Господь нас простит. На войне, как на войне. Василий был прекрасным человеком и хорошим воином. И мне жизнь не раз спасал, и Абакуму. Упокой, Господи, его душу…
А на меня вдруг такое навалилось! Словно мне кто-то грудь сжимает и воздуху глотнуть не дает. Я уж потом понял, что это и называется – горе…
Камни я таскал на автомате. Ничего не помню. Старик тоже помогал, только он уже совсем старый был, и толку от него было немного. Он то и дело задыхался, на другую упавшую балку присаживался и молитвы читал. А кругом так темно было, тихо и только его голос по коридору в одну сторону разносится. А в другой стороне ведь засыпано все было. А еще я про Абакума думал. Вдруг он все-таки живой остался? Хотя ясно же было: от такого взрыва никто не выжил. Только я и то – не сам. Это все этот препарат, будь он проклят. Очень я тогда жалел, что выжил. Мне так хотелось снова с отцом оказаться, что просто мочи нет…
А потом я следом за стариком пошел. Иду, иду, и тут до меня доходит, что я же ему своего имени-то не называл! Быть может, эти, семейные, которые раньше всех ушли, ему встретились? Я хотел его спросить об этом, а он ко мне на ходу поворачивается и говорит:
– Нет, Шурыч, не встречал я их. А про тебя я и так все знаю.
И тут до меня доходить стало, что это он и есть тот самый отец Евлампий! Почувствовал, видно, что мне не в дугу в этом подземелье и на помощь пришел! А он снова говорить начал:
– Ты, – говорит, – только, Саша, на остальных не обижайся. Есть среди нас воины, а есть и простые люди. А то, что ушли они отсюда и на помощь Абакуму не остались, так на это свои причины есть. Детишки. Вдруг заберут у них детишек, как тебя у твоего папки забрали? А они боятся этого пуще смерти. У них вся жизнь в детях. Да и как повоюешь, если у тебя ртов мал-мала меньше? Вот то-то и оно! Так что ты зла не держи.
