Шимун Врочек - Хмурое стекло
– Паск вобискум, сын мой!
Дохнуло благостью.
…Так я познакомился с отцом Игнатием. С настоящим отцом Игнатием – не с той личиной, что видел в церкви по воскресеньям… Не скажу, что стал больше любить его – зато начал уважать.
С того дня падре зовет меня «хорошим человеком». Насмешка? Заблуждение? Просто слова? А может, я действительно хороший человек – о чем сам никогда не догадывался? Знаю, я хороший солдат. Не самый лучший, но – хороший. Но какой я человек? Как оценить себя? Зная за собой и зависть, и ненависть, и гнусные помыслы… Что помыслы?
Когда я убивал, насиловал и грабил, когда поджаривал Лукко пятки – он так любил свое золото, смешной старый чудак… Разве то были – помыслы?!
Дела.
…Я так долго шел в ад, что разучился мечтать о рае.
– Хороший человек Якоб, – сказал святой отец, – Я искал тебя.
– Зачем?
– Чтобы напомнить о долге.
– Перед Господом? – я криво усмехнулся. – Господь забрал сына у моего дру… моего герцога. Что ж. Я знаю: господь справедлив – и не ропщу, пусть даже Джерардо теряет разум… Я больше не вижу в его глазах воли… Сильные не гнутся – они ломаются.
– Ты много на себя берешь, швейцарец. Говорить о боге – не твоя забота.
– Я – не ропщу.
– Герцог ропщет, – просто сказал Игнатий. – Иди к нему.
Джерардо!
– Вытащи его, швейцарец… Не дай сломаться. Ты можешь, я знаю. Меня он не станет даже слушать, я для него – посланец Того, кто отнял сына… Иди, черт тебя подери! – крикнул он мне в лицо. Потом помолчал, закончил тихо и строго: – Это – твой долг. Не заставляй меня разочаровываться в тебе…
И я пошел. Не потому, что я хороший человек… Потому что я – хороший солдат. А солдату положено выполнять приказы.
… – Оставьте меня в покое.
Здесь странное эхо: в покое, кое, кое… упокое… Стены из пористого камня, местами – гобелены, свет падает через узкие оконца под потолком. Теплый свет, золотистый… а мрачно – как в могиле.
Кое, кое… упокое…
Не хотел бы я здесь ночевать.
Джерардо!
…Сумерки, холодные альпийские сумерки… Снег. Качается на ветру фонарь, освещая вход в штольню; на свет вытащена бадья, в ней – две кирки и груда камня. На растоптанном до черноты снегу переминаются четверо – рослые, но странно сутулые – словно под открытым небом им уже неуютно…
– Еле успели, чтоб ее…
– Еще бы чуть-чуть.
– Голова тяжелая, братцы… И не пил даже!
Смеются. Слегка нервно, как смеются избежавшие верной смерти – веселье в долг, сами не верим… Чудо!
На дне клетки, которую держит младший из них – почти мальчишка, но рослый и широкоплечий – лежит канарейка. Маленькая желтая канарейка…
Кажется, что птица спит.
… – Оставь меня в покое, Якоб, – устало сказал герцог. – Пожалуйста. Иди куда-нибудь… к дьяволу, к богу… к этому сладкоречивому испанцу… как его?
– Игнатий Родригес.
– Дурацкое варварское имя!
– Он направил меня к вам, мой синьор.
– Чрево христово, Якоб! Направил тебя? Зачем? Поговорить о боге?!
– Не думаю, мой синьор, – сказал я. – Я плохо в этом разбираюсь. Много хуже, чем в богохульстве…
Кинжал оказался у моего горла раньше, чем я успел вдохнуть.
– Ты много на себя берешь, швейцарец, – проскрипел герцог. – Ты много на себя…
– Да.
– Что – да?! – заорал герцог. – Сын шлюхи! Что ты хочешь сказать этим чертовым «да»?!
– Да, я много на себя беру, – сказал спокойно. – Твою жизнь, Джерардо… Когда я закрыл тебя своим телом – я много на себя взял. Когда латники Бентивольи смяли наш эскадрон и твой конь упал – я взял на себя еще больше… Ты долго не мог простить мне этого.
– Но простил!
– Прости еще раз. Я позволил твоему сыну умереть. Я не понимал, что твой сын и есть твоя жизнь. Я – не понимал.
– А если бы понимал? Что тогда?!
– Перекинул бы мальчишку поперек седла и – в галоп.
– Ты никогда не получил бы прощения, – невесело оскалился герцог. – Он был очень горд, мой Тони… очень горд. И став герцогом, он…
– Я знаю.
– Но ты сделал бы это?
– Да.
Герцог молчал. Смотрел на меня и молчал.
– Другому я перерезал бы за такие слова глотку, – сказал он наконец, – Но ты… ведь ты не лжешь мне, Якоб? Нет?
– Клянусь.
Кинжал вернулся в ножны.
– Честью наемника?
– Честью мужчины, – сказал я. – Джерардо… я знаю, как ты любил Тони…
– Мой сын…
– Твой сын мертв! – отрезал я. Герцог отшатнулся. Я сделал шаг вперед, ухватил Джерардо за плечи, встряхнул. Сказал мягко, глядя в глаза: – Мне жаль. Из него получился бы отличный солдат.
Лицо герцога исказилось.
– Будь ты проклят, швейцарец… Будь. Ты. Проклят.
…Ты хорошо умеешь утешать, Якоб. Настолько хорошо, что сам себе начинаешь верить. Ты ведь не плачешь, лейтенант? Мокрые глаза – всего лишь чугунное ядро, разбросавшее гнедого по сторонам света… Всего лишь темень в глазах, падение и – раскаленный клин в голове. Обычная контузия. Со всеми бывает. Ведь так, Якоб?!
Ведь так?
Щека дергается…
Голова болит.
Лейтенант плачет.
