Павел Молитвин - Город Желтой Черепахи
Дохлебав варево, я вернул старику ложку, он вытер ее о песок, сунул за пояс и, захватив котелок, побрел к скале. Я чувствовал себя слегка отяжелевшим после еды, но все же поднялся и последовал за ним.
Ушел старик недалеко. Обогнув скалу, он остановился у обращенной к морю пологой ее части и вывалил на камень содержимое котелка. Бурая дымящаяся масса состояла из мелко порубленных корешков и листьев, среди которых белели рыбьи головы и позвоночники.
Старик протер котелок песком и направился к догорающему костру. Я двинулся за ним и почти тут же услышал за спиной пронзительные крики: над скалой кружили крупные серебристые птицы — привыкли, наверно, лакомиться остатками человеческой пищи.
Мне не терпелось поговорить со стариком, но тот как будто вовсе меня не замечал, — по крайней мере, к общению он явно не стремился. Опустившись на прежнее место, он молча уставился на остывающие угли — костер был сложен из тростника и сухих водорослей и прогорел довольно быстро.
«Видимо, разговор придется начинать мне», — подумал я и, поколебавшись, задал мучившие меня вопросы:
— Уважаемый хозяин, не объясните ли вы, как я оказался в вашей хижине? И что это за местность? Убей Бог, не представляю, как я сюда попал!
Придвинув босой ногой непрогоревший сор к углям, старик кашлянул и прошамкал, не отрывая глаз от костра:
— Ты находишься в окрестностях Города Желтой Черепахи.
— Ясно, — сказал я, хотя название города мне ничего не говорило. — Но как я сюда попал, как оказался в вашей хижине?
— Как попал? Как все Приходящие. Рыбаки из деревни Трех Лун подобрали тебя на острове Посещений.
— А как я попал на остров?
— Тебе лучше знать. — Старик склонил голову и прислушался к крикам птиц; они закончили трапезу и теперь, судя по всему, шумно обсуждали, куда лететь дальше.
— Город Желтой Черепахи… Первый раз о таком слышу. Почему он так странно назван и что это за остров Посещений? И кто такие Приходящие?
Старик качнул головой. Он устал и от разговора, и от моего общества.
— Иди в Город. Там ты все увидишь и узнаешь.
— Но я не знаю дороги.
— Иди на север вдоль берега, — старик вытянул узловатый, похожий на сучок палец, — до Западной бухты. Там Гавань. От нее ведет дорога в Город.
— Далеко это?
— Вечером ты подойдешь к Воротам Заката. — Старик закрыл глаза, показывая, что говорить со мной больше не желает.
— Скажите хотя бы, как вас зовут, чтобы я мог вернуть вам штаны.
— Лэй, — ответил старик, не открывая глаз.
— Лэй? Спасибо вам, Лэй, за приют и обед. Я не забуду вернуть вам штаны, — сказал я, поднявшись, и поклонился старику. Но тот, казалось, уже спал. Я повернулся и зашагал в указанном направлении.
* * *— Открыла глазки наша мумия. Проснулся, друг? Не видит. Совсем гляделки мутные. Не жилец, верно.
— А что врачи говорят?
— Да разве они нашему брату что скажут? Все по-латыни норовят, по-латыни. Заморочить голову, задурить. А я так и без всякой латыни понимаю — кончится мужик.
— Молодой хоть, нет?
— Сквозь бинты не поймешь. По тому, что видно, лет сорок пять будет, а то и все пятьдесят.
Слова доносились до меня как из тумана. Я не мог уловить интонацию говорящего, не воспринимал пауз между словами и фразами, и даже общий смысл речи не доходил до меня. Однако я продолжал прислушиваться: мне было приятно, что рядом говорят люди.
— Странно. Ни имени, ни фамилии, ни кто такой. А шофер ничего нового не сказал?
— Шофер-то? Помер вчера шофер. Да и не помер бы — что он скажет? Этот «проголосовал», тот его подобрал. А после столкновения не до портфелей и документов было. Счастье, что этих вытащить успели, пока машина не загорелась.
— Да-а-а. История… Что-то Веру я сегодня не вижу. Вроде бы ее дежурство?
— А что, Виктор, нравится девка-то? Хороша… Зинаида хоть и ничего баба — фигуристая, а против нее крокодил. Ну да и годы у нее еще цветочные. Ты сам-то женатый?
— Был.
— И долго?
— Года полтора.
— А чего так мало?
— Характерами не сошлись.
— Характерами… Все характерные стали. Нет чтобы уступить, подстроиться, простить, не заметить чего — куда там. Каждый норовит свой характер выпятить. Да еще колючки растопырив, чтобы уколоть побольнее. А потом дети сиротами ходят, при живых-то отцах.
— Не заводись, Петрович, нету у меня детей.
— Тебе же хуже. Без детей человек — тьфу — пустоцвет. Эхе-хе. А у мумии-то нашей небось и семья, и жена, и дети есть. Беспокоятся, должно быть, где их папаня. А папаня вот он, вжухался в историю, — ни имени, ни фамилии.
— Может, установят еще.
— Может. Только он к тому времени скорее всего зажмурится и в землю ляжет.
* * *Сначала я увидел только нагромождение черных камней, и лишь когда между ними мелькнул прямой белый парус, понял, что это и есть Гавань. Вход в нее обрамляли отвесно вздымавшиеся из воды утесы. Волны так бурлили и пенились у их подножия, что вода, казалось, кипит в узком проливе. Белая пена хлопьями оседала на черном базальте и, не задерживаясь, сползала вниз, чтобы через секунду снова вознестись к небу. Плыть сквозь такой ад было сущим безумием, однако именно туда и направлялся корабль.
При каждом порыве ветра парус надувался и тут же бессильно опадал — корабль продвигался медленно, несмотря на то что гребцы дружно работали веслами. Кроме того, он постоянно менял курс — лавировал между невидимыми с берега, но известными капитану подводными рифами. Наверно, поэтому я оказался в бухте намного раньше парусника и успел хорошо ее рассмотреть.
В плане бухта напоминала сапог: носом его был пролив, в котором кипел прибой, а голенищем — сама бухта, вытянутая с юга на север. Южный берег, на который я вышел, представлял собой галечный пляж. Восточный мало чем отличался от южного. Гавань располагалась в северной части бухты, лучше всего укрытой от ветра и волн. Издали мне были видны два приземистых серых здания с плоскими кровлями и массивными прямоугольными колоннами. Фасады их выходили на набережную, выложенную замшелым, грубо обтесанным камнем. Позади зданий высились развалины квадратной башни, едва различимые на фоне вздымающегося к небу темного утеса. Его пологие отроги отгораживали бухту от моря и прикрывали от западных ветров.
Вид передо мной открывался замечательный, но рассмотреть местность подробнее я не успел: внимание мое привлекли люди, стоявшие на восточном берегу бухты и ожидавшие появления паруса.
Мужчины были одеты так же, как Лэй, а женщины — в короткие холщовые платья в виде мешков с дырками для головы и рук. В толпе яркими пятнами выделялись несколько человек, на которых были однотонные цветные штаны и плащи. На головах их красовались приплюснутые шапочки, и, в отличие от остальных, они были обуты в сандалии.
В первый момент я не заметил ничего странного в поведении собравшихся на берегу людей — удивило меня разве что отсутствие детей. На такое зрелище, как вход корабля в бухту, они должны бы слететься, как мухи на банку варенья. Тем более что других кораблей видно не было, и, значит, событие это не такое уж привычное.
По мере моего приближения к ним кое-какие странности все же обнаружились. Мне бросилось в глаза, что люди на берегу не разговаривали, не смеялись, не ругались, не спорили — словно не замечали друг друга. И стояли не группами или парами, как это обычно бывает, а каждый сам по себе. Будто шахматные фигуры, аккуратно помещенные каждая в центр своей клетки. Общее дело — работа, развлечения, ожидание — обычно сплачивает малознакомых и даже совсем незнакомых людей. В толпе всегда найдется человек, знающий больше других, найдется болтун, скептик, весельчак, циник и спорщик. И каждый соберет вокруг себя одного, двух, трех, десять человек. И вот уже разобщенные люди объединяются в группки, каждая со своим лидером, шутом и оппозицией — пусть временные, но коллективы. А тут…
Они стояли одинокие, одинаково скверно подстриженные, непричесанные, в большинстве своем небритые, и на лицах их было одно и то же выражение скучно-терпеливого ожидания. Их было человек восемьдесят, а казалось, множество зеркал отражают одного и того же человека. И даже люди в цветных одеждах, лица которых были более подвижными и оживленными, не могли нарушить унылую монотонность этого сборища близнецов. Слишком мало их было. Присутствие этих людей не только не веселило глаз, но, наоборот, как бы подчеркивало всеобщую одинаковость.
Если бы они время от времени не шевелились, я принял бы их за манекены, но и движения их были странными: замедленными, ленивыми, будто люди делали их через силу, борясь со сном. Но какими бы странными они ни казались, это были люди, и, поколебавшись, я пошел к ним, оступаясь на обкатанных морем голышах. Я привык быть среди людей, и одинокая прогулка по пустынному берегу уже начала тяготить меня. Кроме того, надо же было наконец найти человека, который мог бы объяснить мне, как я сюда попал, что это за место и что мне теперь делать.
