Бен Бова - Месть Ориона

– Орион, он победил, – сказала она. – Мы умрем вместе. Другого утешения нам не осталось, любовь моя.

Я вспомнил боль, терзавшую рассекаемую и раздираемую плоть, дымившуюся и лопающуюся от жара, – но куда сильней была мука разлуки, прощания навеки; она исчезла, единственная во всех вселенных… женщина, которую я любил.

Кнут вновь ожег мою спину, ужалил голову.

– Греби сильнее! Налегай на весло, сукин сын, или, клянусь богами, я заколю тебя вместо бычка, как только мы высадимся на берег!

Покрытое шрамами лицо надсмотрщика побагровело от гнева. Он пригнулся и еще раз полоснул меня по плечам кнутом. Я не почувствовал боли, механически отключившись от нее, потому что всегда в совершенстве владел своим телом. Стоило мне захотеть, я бы мог переломить корявое весло и вогнать его расщепленный конец прямо в череп жестокого кнутобойца. Но разве можно сравнить боль от удара кнутом с муками смерти, с безнадежностью тяжкой утраты?

Мы обогнули скалистый мыс, он прикрывал тихую бухту, где вдоль изогнутого песчаного берега, вдали от волн, выстроились дюжины кораблей, подобных нашему. Клочками бумаги, принесенной издали ветром, жались к черным судам палатки и хижины; над очагами и тут и там поднимались тонкие серые струйки. Под густым покровом черного дыма в отдалении, примерно в миле от берега, на холме, виднелся город или какая-то крепость. Высокие каменные стены с квадратными башнями вздымались над склонами. Вдали зеленели поросшие лесом склоны, они постепенно сменялись горами, вершины которых дрожали в голубом мареве.

Заметив городские стены, молодые люди на корме, казалось, напряглись. Голоса их зазвучали приглушенно, но различить слова мне не составляло труда.

– Вот она, – мрачно обратился один из них к своим спутникам.

Стоявший рядом молодой человек кивнул и вымолвил одно только слово:

– Троя.

2

Мы не причалили – приземлились в буквальном смысле этого слова: судно ткнулось килем в песок, днище заскрежетало, и мы остановились. Надсмотрщик завопил, и все попрыгали за борт: взяв в руки веревки, с руганью напрягая мышцы плеч и рук, мы поволокли на берег просмоленный черный корпус; наконец только корма и руль остались в воде. Я знал, что здесь не бывает приливов. Эти люди узнают о них, только когда сумеют наконец преодолеть Столбы Геракла и выйти в Атлантику.

Я удивился, гадая, откуда мне это известно, но времени на раздумья не оставалось. Кнутобоец позволил нам слегка перевести дух, а потом заставил разгружать судно. Надсмотрщик ревел и ругался, потрясая многожильным кнутом, тряс, выпучив глаза, спутанной огненно-рыжей бородой, на его багровом лице белел шрам. Слушая его вопли, я таскал тюки, переносил блеявших овец и визжавших вонючих свиней. А знатные господа в плащах, льняных туниках и изящных сандалиях спускались по трапу; за каждым один или два раба несли вещи, в основном оружие и панцири.

– Вот и свежая убоина для войны, – буркнул мужчина, оказавшийся рядом со мной, кивнув в сторону знати. Грязный, как я, жилистый старик с загорелой и морщинистой кожей, загрубевшей от ветра. Редкие седые волосы его повлажнели от пота, борода была взъерошена и неопрятна. Как и на мне, кроме набедренной повязки, на нем ничего не было; худые ноги и узловатые колени на первый взгляд казались хрупкими и едва ли могли выдержать груз, который он переносил.

На берегу толпились люди, столь же неопрятные и грязные, как и мы. Они принимали от нас тюки и живой провиант с видимой радостью. Возвращаясь на лодку и вновь спускаясь по трапу, я заметил, что узкая полоска берега огорожена земляным валом, гребень которого был густо усажен заостренными кольями. Когда мы наконец закончили работу, сгрузив сотню или более массивных с двумя ручками сосудов с вином, солнце спустилось к самому мысу, который корабль обогнул днем. Утомленные, с гудящими мышцами, мы распростерлись у очага, получив деревянные плошки с дымящейся похлебкой из чечевицы и зелени.

Солнце скользнуло за горизонт, с севера повеяло холодом, ветер разбросал искры от нашего маленького костерка, взметнул их к потемневшему небу.

– Вот уж не думал, что попаду на равнину Илиона, – проговорил старик, работавший рядом со мной. Он поднес плошку к губам и с жадностью отхлебнул.

– Откуда ты? – спросил я его.

– Из Аргоса. Меня зовут Политос. А тебя?

– Орион.

– Ах! Значит, тебя назвали в честь Звездного Охотника.

Я кивнул, во мне шевельнулся слабый отголосок воспоминания. «Охотник. Да, я был охотником. Когда-то… Давным-давно». Или… наоборот, если считать от нынешнего дня? Будущее и прошлое смешались в моей голове. Я вспомнил!

– Откуда ты, Орион? – спросил Политос, расколов тремя словами хрупкие, едва наметившиеся очертания воспоминаний.

– О! – Я неопределенно махнул. – Я попал сюда с запада. С самого далекого запада.

– Это даже дальше от Аргоса, чем Итака?

– Много дальше – за морем, – пояснил я, сам не ведая зачем и понимая, что более правдивого ответа просто не существует.

– А как ты попал сюда?

Я пожал плечами:

– Я скиталец. А ты?

Подобравшись ко мне поближе, Политос наморщил лоб и почесал редеющую шевелюру.

– А я – нет. Я сказитель, и дни мои счастливо проходили на Аргосе, там сплетал я истории и вглядывался в лица внимавших мне людей, особенно в огромные глаза детей. Но война положила конец моей счастливой жизни.

– Как так?

Он утер рот тыльной стороной грязной ладони.

– Мой господин Агамемнон[1] нуждается в воинах, а его блудливой жене нужны феты.

– Рабы?

– Ха! Хуже, чем рабы. Куда хуже, – буркнул Политос. Он махнул в сторону истощенных людей, распростершихся вокруг умиравшего костра. – Погляди-ка на нас – на людей, не имеющих ни дома, ни надежды. У раба есть хозяин, на которого можно положиться, раб кому-то принадлежит; он член дома. А фет – ничей, он ничто; у него нет ни земли, ни крова, только печаль и голод.

– Но в Аргосе ты был чьим-то домочадцем. Не так ли?

Политос склонил голову и изо всех сил зажмурил глаза, чтобы не предаваться горьким воспоминаниям.

– Да, – отвечал он негромким голосом. – Был. Пока челядь царицы Клитемнестры не выкинула меня из города, когда мои уста повторили, что царица завела любовника, пока ее царственный муж сражается здесь, у стен Трои, а это известно в Аргосе любой бродячей собаке или кошке.

Я пригубил быстро остывавший отвар и попытался найти подходящий ответ.

– По крайней мере, ты жив. – Другого утешения я не сумел придумать.

– Да уж лучше б убили! – с горечью отвечал Политос. – Тогда я уже был бы мертв, попал бы в Аид, и все мои муки закончились бы. Но вместо этого я здесь и, словно осел, спиной зарабатываю на пропитание.

– Это все-таки кое-что, – пробормотал я.

Он взглянул на меня:

– Орион, ты уже съел все, что заработал.

– Значит… больше нам ничего не дадут?

– Это все, что положено за день работы. Если ты увидишь фета с монетой в мошне, знай: это вор.

Я глубоко вздохнул.

– Мы, Орион, хуже рабов, – продолжал Политос шепотом, в котором угадывалась приближающаяся сонливость. – Мы – черви, которых топчут ногами, мы – псы. Так они к нам относятся. Пусть мы все передохнем от непосильных трудов, – нас даже не похоронят, наши кости просто бросят гнить в придорожной канаве.

С тяжелым вздохом Политос отставил пустую плошку и растянулся на песке. Стемнело настолько, что я едва мог видеть его лицо, от жалкого костерка давно остались одни уголья. С моря дул холодный ветер, и, чтобы согреться, я автоматически подрегулировал кровообращение. Не то что одеял, даже куска холстины не было у истощенных фетов, чтобы прикрыть усталые тела. Не имевшие крова люди повалились спать в одних набедренных повязках.

Я лег возле старика и задумался: сколько же ему лет на самом деле? Может быть, сорок. Но тут же усомнился, – в это варварское время мало кому удавалось дожить до столь преклонного возраста. Пара дворняг сцепилась из-за каких-то костей возле очага, потом псы успокоились и улеглись рядышком, защищенные от ночного холода лучше людей.

Прежде чем закрыть глаза, я обратил взор к башням Трои, грозно черневшим на фоне темно-фиолетового неба. Агамемнон… Троя. Как я попал сюда? И сколько мне удастся продержаться здесь в положении человека, который ничтожнее раба?

Я заснул и сразу очутился в другом мире, там шла совершенно иная жизнь – в иной плоскости существования.

Я оказался там, где не было ни времени, ни пространства… ни земли, ни неба, ни моря. Даже горизонт исчез в безбрежном золотистом сиянии, которое окружало меня, простиралось во все стороны, текло в бесконечности… Теплое, яркое, оно ослепляло, я не видел ничего, кроме этого света.

Не знаю, почему я пошел, поначалу медленно, но потом заторопившись; словно знал, куда направляюсь и зачем. Время не имело значения, но я шагал целую вечность, и босые мои ступни прикасались к чему-то твердому, хотя глаза видели только все тот же золотистый свет.