Голод Рехи - Мария Токарева
– Поздно, Ларт! Натта уже не вернуть! Это я была виновата! Это я восхищалась тобой, всадником. О тебе ходили легенды. Хотела стать такой же… Вот и нашли кого приручать… А теперь… из-за меня…
Санара, как убитое насекомое, насаженное на острие ножа, сложилась пополам, вцепившись в лодыжки, и беззвучно заплакала. Спина ее сотрясалась, с губ срывались судорожные вздохи. Ларт отошел от двери и приблизился к Санаре, окутал ее объятиями сверху, как согревающим плащом, и со знакомым напевным покоем начал уговаривать:
– Не из-за тебя!
– Не из-за тебя, – как призрак подтвердил Рехи, не зная, слышат ли его. – Из-за падшего Стража Мира.
Но сам себе не верил. Он – Страж Мира, выходит, он и есть тот самый… падший Страж. И его близкие были обречены страдать рядом с ним.
Когда сумрак искаженных видений рассеялся, Рехи заметил Лойэ. Она сидела изваянием возле окна. Подтянула под себя ноги, накрылась шкурой и неподвижно глядела в щель между ставнями. Куда-то вверх, как будто в небо. Губы ее сковывало молчание, они прочертились резким бледным изгибом.
– Родная, поспи хотя бы. Или поешь. Родная моя, – подошла к ней Санара, глотая слезы. Где-то на улице, вторя ей, тихонько плакала Инде. А Лойэ сидела, не позволяя себя обнять. Ее безмолвие пугало, но отрешенные слова произвели еще больший ужас:
– Сначала мой отец. Теперь и сын. Меня преследуют призраки.
И больше она не говорила ничего, а по вискам лежащего Рехи опять потекли слезы. «Я не мог спасти… Я не мог! Не мог… Или не хотел. Солнце мне на голову! Когда встал выбор между моим сыном и Лойэ, я выбрал ее, я хотел, чтобы она была только моя. Что же я за существо? Я монстр… Монстр!» – думал Рехи, и мысли каменной крошкой перетирали тонкие струны – остатки души и стремлений.
Рехи медленно просыпался, неверные ноги почти не держали. Ларт помогал, подводил к столу, уговаривал поесть. Осторожные голоса таяли и исчезали. Ларт и Санара пытались поддержать, хотя сами едва справлялись.
Рехи потянулся к сундуку и взял кособокого костяного ящера – любимую игрушку Натта. И будто символ его смерти, который отец сам вырезал для сына под чутким руководством Ларта. Как же нелепо все и страшно! Рехи застыл на лавке, вертя в руках вырезанную из кости фигурку. К ней еще накануне прикасался Натт, он еще накануне придумывал незамысловатые игры. Что осталось теперь? Куда он ушел и зачем? Стал ли новым призраком пустыни, что кружатся возле черного обелиска, или растворился среди белых линий? Рехи мутным внутренним взором глядел на весь их погибший клан. Дряхлый адмирал теперь держал на руках малыша-Натта. И вместо радости в глазах старика мерцала бесконечная печаль.
«Ты обещал, что Натт точно доживет до тридцати», – осуждающе качал головой адмирал.
«Обещал. Не сдержал обещанье», – отзывался Рехи, все ниже опуская голову, чтобы не прошивали его насквозь эти скорбные, все понимающие взгляды ушедших.
«Рехи, а ты пойдешь с нами?» – немо спрашивал адмирал.
«Пойду», – соглашался Рехи. К Натту он пошел бы и за край жизни. Нечего терять. Он все разрушил. Даже если Ларт говорил, что это виноват ящер. Нет, это он согласился на игру бессмертных, а их цена всегда – «во имя миллиардов». Во имя неизвестных «всех» обречь на смерть своего первенца. Рехи подавился отвращением к себе.
– Не сиди так, пожалуйста. Ну… скажи хоть что-нибудь, – умоляли то его, то Лойэ верные друзья. Но время тянулось и не двигалось. Поселение объял великий плач. В то нападение ящера многих ранило или убило. Ларт и Санара ушли, и к вечеру деревню огласил предсмертный вопль нескольких серых ящеров, слишком крупных, слишком диких. Они доверяли тем, кто их приручил. И в этом зверином крике разливалась знакомая боль преданных.
«Они не виноваты. Это все Разрушитель Миров», – хотел бы сказать Рехи, но сидел в неподвижности, как и Лойэ. Они не смотрели друг на друга, они молчали – до спекшихся губ. Слова осыпались пеплом сгоревших страниц забытых книг.
Лечит ли время раны после того, как все отнимает? Или все отнимает, чтобы вылечить тусклой памятью, угасающей вечной печалью. Такие раны не залатать забвением и забытьем, не высказать ни слова – ни о себе, ни от себя. Ни в обвинение. Ни в оправдание – тем более. Дни и ночи тянутся годами. И бремя пустоты страшнее валуна, катящегося с горы за странником на склоне. Рехи понимал, что уже никогда ему не стать прежним.
У него оставались только боль и верность. Верность боли, отраженной в красно-черном небе. Всех убили и отняли, а его потеряли. Вечно он оказывался живым по ошибке, как в насмешку. Или это наказание тем, кто пытался сравняться с богами? Или это участь богов и всех им подобных – терять самое ценное в назидание другим? Вечная потеря до утраты самого себя во имя высшей цели. Можно и так, только потом сделать шаг – и в пропасть. Но при этом кто-то постоянно заставлял жить дальше.
Вечером Санара и Ларт вернулись со свежей кровью свиней и мясом ящеров. Лойэ и Рехи одновременно поднесли к губам дымящиеся кубки, хотя оба не ощущали голода. Вкус крови не пьянил и не дарил наслаждения. Остался только голод внутренней пустоты. Голод утраты и отчаяния. А его не залить теплым питьем. Ничем не утешить.
Ларт и Санара почти тоже не ели, только Инде где-то в углу молча жевала кусок жареной свинины с грибами, рассеяно перекатывая меховые мячи Натта. А когда доела, сгребла все его игрушки и обняла, как еще недавно обнимала названого братика.
Рехи отвел глаза, чтобы не смотреть и не видеть. Невыносимость такого существования давила все больше с каждой минутой. Вот они сидели вчетвером за столом-сундуком. Но зачем? С какой целью собрались? Они остались в опустевшем мире, отделенные друг от друга трагедией. Четверо расколотых, изуродованных потерями, как сухие деревья с обрубленными ветками. И они-то пытались спасти мир? Бесполезно. И не для кого.
– Спать. Все спят. Все – спят, – сухим приказом отчеканила Лойэ и, прямая, как меч, встала из-за стола. Сухость и жесткость ее голоса поразила. Но Рехи предчувствовал скорый срыв.
В ту ночь, кажется, никто не спал. Рехи ворочался, мечась в тесноте видений. Он то подскакивал в ожидании атаки ящера, то снова хватался за линии. Вот же они! Вот они! Он четко помнил, как вцепился в белый контур, который оплетал Натта и Лойэ, и потянул на себя,
