Василий Гавриленко - Paradisus
— Вам нужно встретиться со мной, мистер Звоньский.
— С чего вы взяли?
— Нужно. Это очень важно.
Звоньский замолчал, раздумывая. Андрей с тревогой смотрел на экран, равнодушно отсчитывающий в обратном порядке единицы на его карте — осталось всего 30.
— Откуда у вас этот номер?
— Мне дал его Ираклий Водянников.
Дыхание Звоньского на мгновение зачастило. Андрей понял: имя эмигранта мистеру кое о чем говорит.
— Что вы можете мне предложить?
Островцев понизил голос до шепота.
— То, что мой учитель Ираклий Львович называл «гуд бай, Америка».
— Завтра в десять, ресторан «Крабби» у Никитских ворот, — сказал американец.
— Завтра не могу.
Голос Звоньского стал капризным:
— Хорошо. Когда?
— Сегодня, сейчас. И не в ресторане, а в вашей машине. У вас ведь есть машина?
— Хорошая шутка, мистер Островцев, — отозвался Звоньский. — Куда подъехать?
Андрей задумался, бросил взгляд на экран таксофона: «10 единиц, 9 единиц…»
— Брянская улица, напротив «Тайской утки».
— Людное место, — раздумчиво проговорил Звоньский. — Как мы вас узнаем?
«Мы? — мелькнуло в голове Островцева. — А, черт с ним! Мы так мы».
— Белый плащ, в руках черный портфель.
Трубка пискнула, на экран выскочила надпись: «0 единиц. Выньте карту. Карта непригодна».
Андрей последовал совету.
Через стеклянные стены «Тайской утки» виден основной зал с сидящими за столиками немногочисленными посетителями и официантками в пестрых туниках; часть кухни, где желтолицый повар кромсал что-то на разделочной доске.
Жарко…
Андрей приглядывался к паркующимся машинам, в первую очередь, обращая внимание на крутые авто.
Однако кратким сигналом к нему обратился не «мерс» с мигалкой, а неприглядного вида «черри».
В машине сидели двое.
Сделав удивленное лицо, Островцев указал пальцем себе на грудь: «Вы мне?».
«Черри» повторно просигналила.
Осмотревшись, Андрей приблизился к машине. Задняя дверца открылась, он сел в пропахший сигаретами салон.
За рулем — плешивый мужик с бакенбардами. Кожа в синеватых прожилках, глаза прищурены; одет в белую рубашку, тщательно выглаженную. Второй — молодой, скорее всего, иностранец.
— Здравствуйте, — сказал Андрей. — Мне нужен Звоньский.
— Это я.
— А он? — Андрей кивнул на молодого.
— Кирк Салливан, ваш коллега из института штата Мэн, — представил Звоньский, вытирая платком лысину.
Услышав свое имя, Салливан встрепенулся, уставился на Звоньского. Тот что-то сказал по-английски.
Островцев расстегнул портфель, протянул Звоньскому три первых листка из бумаг Невзорова. Звоньский, даже не взглянув, переадресовал Салливану. Американец с ленцой взял листки.
Через мгновение стало ясно: удар нанесен в не прикрытую метафизической броней область. Лоб Салливана покрыла испарина. Ученый что-то сказал Звоньскому, но тот будто бы не услышал, лишь процедил сквозь зубы фразу, оказавшуюся знакомой Островцеву: «Не паникуйте».
Звоньский повернулся к Андрею.
— У вас, я полагаю, и образец есть?
— Есть.
Глаза у этого человека вдруг стали жесткими.
— Покажите.
Андрей пожал плечами и вынул из портфеля танталовый конверт. Салон машины наполнился зеленоватым сиянием. У Салливана вырвалось:
— Fuck.
Островцев спрятал конверт.
— Сколько вы хотите? — небрежно осведомился Звоньский.
«Кто он по национальности — русский или еврей? — подумал Островцев. — А может, поляк?»
Вслух, неторопливо:
— Миллион.
Звоньский посмотрел на Андрея, как на паучка, спускающегося в турку с кипящим кофе.
— Вы ввязались в опасную игру, мистер Островцев, — процедил он, едва заметно шевеля тонкими губами. — Гораздо опаснее круга первого. Солженицына ведь читали?
— К черту Солженицына. Миллион.
Салливан шуршал листками, что-то бормотал и, когда Звоньский рассмеялся, не поднял головы.
«Привыкли тандемом скупать чужие секреты, — со злостью подумал Островцев. — Торгаши!»
— Не стоит играть, ох, не стоит, мистер Островцев, — выдавил Звоньский. — Вы не хотите встретиться с Невзоровым? Можем организовать.
Если бы он с ходу, без предупреждения, ударил Андрея, тот не изумился бы так.
— Вы знакомы с Невзоровым?
— И очень близко, — лицо Звоньского окаменело, глаза по-волчьи вспыхнули. Он сунул руку между кресел и выудил увесистый черный пакет.
— Здесь сто тысяч. Берите и считайте, что повезло. Времена, мистер Островцев, повернули, и повернули круто. Вы молоды, и этого, видимо, не заметили…
— Заметил, — тихо сказал Андрей, взял пакет и опустил на дно портфеля.
Досье Невзорова и конверт из фольги он положил на сиденье рядом с собой: Звоньский следил в зеркало заднего видения. Не произнеся ни слова, старший научный сотрудник выбрался из машины и, не оглядываясь, направился к переулку. Купил в кассе билет, не желая бегать по электричке от контролеров, когда в портфеле сто тысяч долларов.
«Сто тысяч долларов» — три слова перекатывались во рту, как леденцы.
Вспомнив волчьи глазки Звоньского, Андрей встревожился. Раскрыл портфель, надорвал черный пакет. Зелень бросилась в глаза. Островцев никогда прежде не видел доллары, но сразу догадался: они.
За окном перелистывались подмосковные пейзажи.
Эйфория прошла. Андрей начал подозревать, что стал пешкой в чьей-то игре: пешку побили ферзем и щелчком убрали с доски.
Вспомнились дрожащие пальцы Салливана: что же тот обнаружил в бумагах Невзорова?
Невзоров! Островцев побледнел: а вдруг директор ЯДИ нарочно оставил кабинет открытым?
«А может, Невзоров и избил меня нарочно? Спровоцировал?»
Рубашка прилипла к спине.
Бред. Невозможно так все подстроить.
А вдруг — возможно? Если знать, за какие ниточки дергать… Неужели его, Островцева Андрея Сергеевича, столь подробно изучили? Безапелляционно, грубо, как препарированного лягушонка?
Андрею стало страшно. Захотелось швырнуть портфель с валютой в окно.
11. Ешь ананасы
Стук босых ног по деревянному полу.
— Ты чего?
— Холодно, хочу камин затопить. Погреемся напоследок.
— Ну, еще бы не холодно, ты же голая.
Марина засмеялась, перенося огонек зажигалки на березовую кору.
Я смотрел, как лучи утра, проникая в окно, обшивают силуэт сидящей девушки светящейся нитью. Вдруг острая зависть к бывшим пронзила меня: как жаль, что в жизни моей никогда не повторится это утро!
Шаги босых ног, солнечный луч, тепло постели, ненавязчивый шорох леса, обступившего дом. Чаша радости выпита бывшими до дна. Мне же, игроку, убийце, досталась случайная капля. Но в этой капле не радость, в ней — счастье. Спасибо, Джунгли.
Огонь заплясал в камине.
Марина поднялась, увидев, что я смотрю на нее, потянулась, поднявшись на цыпочки, отбросила с лица волосы.
— Красивая?
Я засмеялся, протягивая к ней руки. Она на цыпочках вошла в мои объятия. Наши губы встретились, и опять все случилось, как и накануне ночью, — трепетно, радостно.
Солнце слепило глаза. С деревьев падали сосульки. Зима вернется, но пока — весна.
— Марина.
Она обернулась, подождала, пока я догоню ее. Пошли рядом.
— Смотри, какое солнце.
— Да, — она зажмурилась.
Я поправил ремешок автомата.
— Слушай, а почему на Поляне ты выбрала меня?
Выстрел зеленых глаз.
— Ты не похож на других.
Марина взяла мою руку.
— Посмотри, какие тонкие у тебя пальцы — они совсем не загрубели от жизни в Джунглях.
Я невольно усмехнулся.
— Ты чего?
— Знала бы ты, сколько этими руками я пригвоздил игроков… А единственный игрок, одолевший меня, был похож на обтянутый кожей скелет…
— Расскажи, — загорелась она.
Пришлось рассказать, как мне оставили Теплую Птицу у Восточной балки.
— Наверное, игрок решил, что твари доделают начатое им, — вспоминая желтолицего, проговорил я.
— Нет, — Марина покачала головой. — Он просто пожалел тебя.
Я пожал плечами.
Весна, и правда, оказалась короткой. Небо заволокло тучами, пошел снег.
Железная дорога снова извивалась перед нами.
Почему мы не остались в доме с камином? Почему собрались и ушли?
Я сплюнул на снег: что осталось за спиной, того не существует — это и есть Закон Джунглей.
Вынырнув из лесу, к железной дороге прикорнула испещренная колдобинами автодорога, посреди которой замер фургон — черная развалюха, напоминающая оскалившую зубы тварь.
Марина свернула с насыпи.
