Настоящая фантастика – 2010 - Генри Лайон Олди
Некоторым выдающимся русским писателям, например, Владимиру Владимировичу Набокову, присуща своего рода «шахматность» текстов. Очень хорошо она видна и у братьев Стругацких.
Каждый персонаж у АБС 60-70-х — шахматная фигура, приготовленная для заранее рассчитанной комбинации. Да, у него есть любимые словечки, странности (то милые, то отвратительные), психологические проблемы, легко прочитываются черты его характера — Стругацкие по части психологической прорисовки персонажей превосходили большинство наших фантастов того времени. Но все это требовалось им только для того, чтобы сделать персонажа живым и по-человечески правдоподобным носителем определенной социально-философской функции, а потому самостоятельной ценности не имело. АБС — при том, что они добивались, как уже говорилось, большого психологического правдоподобия, все-таки непсихологичны. Они в гораздо большей степени философы, социологи, но не психологи, нет. Психология в их текстах того периода имеет лишь служебное назначение.
Для Стругацких очень характерно слегка замаскированное под речи и мысли персонажей прямое обращение к читателю. А вот описания мыслей и особенно чувств героев встречаются не столь уж часто. Во всяком случае, до «Хромой судьбы» и «Града обреченного». В подавляющем большинстве случаев они появляются в тексте именно тогда, когда АБС желали прямо или почти прямо обратиться к читателю с некими публицистическими тезисами, коим придана художественная форма.
В повестях того времени персонажи проявлены как люди через слова, поступки, пластику, но не через мысли. АБС не «рассказывали» героя, а заставляли его как бы играть перед камерой, и по этой игре читатель сам составлял о нем впечатление, не задумываясь над тем, что камеру в правильном месте установил тот же коллективный писатель АБС. Размышления персонажей использовались ими в качестве инструмента для ведения диалога авторов с читателем. АБС как будто закрыли доступ во внутренний мир своих героев, и если открывали его, то не в зону переживаний или состояний, а в зону идей.
Более того, когда АБС пытаются отступить от этого правила и заняться «диалектикой души», результат получается отрицательный, поскольку они занимаются в таких случаях чем-то глубоко несвойственным творческой манере. Впрочем, случается это нечасто. В качестве примера можно привести отступление «о любви» от имени Антона в самом начале повести «Попытка к бегству».
А вот случаи, когда персонаж, оттолкнувшись от очередных перипетий сюжета, задумывается над чем-то и выдает читателям своего рода микроэссе на заданную тему, образованной публикой ценились и воспринимались как нечто естественное. Тут хватает позитивных примеров.
Так, тот же Антон долго и со вкусом рассуждает о «культуре рабовладения», фактически становясь устами АБС. Дон Румата произносит в «Трудно быть богом» семь (!) монологов подобного рода. Привалов из повести «Понедельник начинается в субботу» время от времени занимается тем же. В 4-й главе он разговаривает с читателями о философии науки: «Все мы наивные материалисты… И все мы рационалисты. Мы хотим, чтобы все было немедленно объяснено рационалистически, то есть сведено к горсточке уже известных фактов. И ни у кого из нас ни на грош диалектики», и т. д. А в 5-й главе помещен его длинный монолог об отношении социума к научным исследованиям, начинающийся словами: «Дело в том, что самые интересные и изящные научные результаты сплошь и рядом обладают свойством казаться непосвященным заумными и тоскливо-непонятными…»
Время от времени персонажи АБС дают «самохарактеристики», работающие на ту же заранее заданную социально-философскую функцию. Это работа более тонкая и интересная. Недалекий красавец и атлет Робик из «Далекой радуги», описывая собственные мысли и чувства, предлагает читателям портрет человека, начисто вываливающегося из блистательного мира ученых. Это недо-ученый, это шрамик на лице великолепной цивилизации землян, устремленной к поиску и открытиям. И то, что он впоследствии недостойно ведет себя, спасая возлюбленную, но бросив на верную смерть детей, дополняет этот портрет и придает ему привкус социального атавизма: человек прошлого в мире будущего, личность, неспособная быть полноценной единицей нового общества…
У «классических» Стругацких и тем более у поздних градус публицизма был весьма высок. Собственно, АБС вынесли в текст своих повестей язык и темы общения, происходившего на интеллигентских кухнях, на работе — на обеде, за чаем — или же в каком-нибудь походе в окружении друзей-интеллигентов. Поэтому человек соответствующего склада, открывая книгу, видел: все эти Нуль-физики, Д-звездолетчики, космодесантники и прогрессоры — такие же люди, как и он сам. Они так же мыслят. Они о том же мыслят. Отличный пример — разговор на тему о противостоянии «физиков» и «лириков» будущего в «Далекой радуге» (эпизод, когда Горбовского не хотели пускать к «Тариэлю» и он должен был принять участие в беседе местных физиков, ожидающих выдачи ульмотронов). Они так же шутят и, кстати, уснащают иронией каждую вторую реплику. Той интеллигентской иронией 60-х и, в какой-то мере, 70-х годов, которую донесли до наших дней комедии тех лет. Привалов из «Понедельника…», в сущности, — тот же Шурик из «Кавказской пленницы» или «Операции „Ы“» Поэтому для интеллигенции того времени тексты АБС оказались кладезем афоризмов, чуть ли не универсальным средством опознавания себе подобных. Все это были афоризмы, выросшие из жизни НИИ, академгородков, тех же интеллигентских кухонь, из задушевных бесед за полночь под крепкие напитки — в то время, когда ничего свободнее кухонных бесед в общественной коммуникации просто не существовало.
Оттуда пришло, например, пародирование речи всякого рода чугунных начальников (наподобие Камноедова из «Понедельника…» или какого-нибудь Домарощинера из «Улитки на склоне»). Оттуда же — пародии на речь раздувающихся от спеси академических ничтожеств (Выбегалло, смешивающий «французский с нижегородским»).
Важно понимать: братья Стругацкие завоевывали аудиторию образованных людей, сокращая до минимума дистанцию между собой и ними. Эта одна из характерных черт их стиля. Они как будто входили в квартиру к советскому инженеру, просили чаю или уж сразу «Агдама», а потом, усевшись за стол напротив хозяина, начинали разговор: «Помнишь, как ты вчера в курилке спорил с Багровичем, отомрет ли семья в будущем и что она такое в настоящем? Помнишь? Ага, вспомнил. Так вот, послушай…»
Хотя повести АБС насыщены рассуждениями на философские темы, они в большинстве случаев оставляют впечатление очень высокой динамики. Это относится и к «Трудно быть богом», и к «Парню из преисподней», и к «Понедельнику…», и к «Далекой радуге».
Что дает такие ощущения? Откуда берется эта динамика?
Каждое четвертое или, может быть, каждое третье
