Денис Шабалов - Право на жизнь

– Ктой тута?.. – раздался дребезжащий старческий голос.

– Слезай, дедуль, – ответил Данил, отнимая приклад и засовывая пистолет в кобуру. – Не бойся, не обижу.

Пока дед сползал по лестнице да ковылял, опираясь на клюку, до стола, Данил огляделся еще раз, присматриваясь к убогости окружающей обстановки. Посреди избы – стол с двумя лавками. В переднем углу иконостас с потемневшими от времени иконами. Кровати нет – дед, похоже, спал на печи, не зря ж там тряпок навалено. Вон, кстати, и деревянная лесенка приставная. Еще рядом с печкой обнаружились полки с целой батареей чугунков и двумя ухватами, рукомойник, а под окном – здоровенный сундук с амбарным замком. Все старое, дряхлое, подвязанное веревочками и проволокой, подбитое гвоздиками… Даже ситцевые шторки на окнах – со штопкой. Под стать своему жилищу был и дед – до того стар, что, казалось, в чем только душа держится? На дворе начало лета, температура даже вечером за тридцать – а он в валенках, в телогрее меховом, в шапке-ушанке. Да еще и огонь в печи горит… Лицо сплошь в мелких морщинках, подслеповатые слезящиеся глаза, борода, торчащая клоками в разные стороны, дряблая кожа, покрытая пятнами пигментации…

Дедка доскрипел до скамьи, сел осторожно, поставил клюшку между ног. Оперся об изогнутую рукоять руками, положил сверху подбородок – и только после этого, наконец, обратил свой взор на гостя.

– Ну, мил человек, кем будешь? Каким ветром в наши края?

– Мимо едем, дедуль, с караваном. У дороги остановились… – ответил Данил, присаживаясь на край лавки. – Ты мне расскажи лучше, как ты тут выжил-то?

– Дак и… скрыпим поманеньку. Огородик, вон, по весне сажаю, по грибы хожу, рыбка опять же – тут озерцо недалеко… Мне много ль надоть?

– Ну, летом ладно, тепло. А зимой как?

– Печка, родимая, спасает. Я дровишек за лето наколю – и хватает… Раньше в лес-то с бабкой по дровишки ходили, а теперь вот, вишь, силов не осталось… Я уж сараюшки, помолясь, разбираю. На кой они теперь…

– Один в деревне?

– Один… – вздохнул дед. – Бабка-то моя померла уж года как два тому… Хорошо – силы еще были, схоронил. Теперь бы уж и не смог.

– А остальные?

– Дак молодежь до Страшного Суда еще в город подалась, а старики повымерли потихоньку…

– А что же молодежь родителей с собой не забрала? – поинтересовался Данил.

– И-и-и… сынок! – отмахнулся старик. – Кто ж из стариков с насиженного места уедет? Нам дай помереть там, где всю жизнь прожили – и то ладно… Главное – приезжали бы дети проведать. По хозяйству помочь, поправить кой чего – нам больше и не надо! А в город, в суету – не те года…

– Тебе, может, надо чего, дедуль? – озаботился Данил. – Мы проездом, завтра утром тронемся. Тебе, может, тушенки принести или сгухи? Могу шоколада подкинуть немного…

Но дед с такой энергией замахал руками, что Данил сразу поверил, что ему и впрямь ничего не нужно.

– Какая тушенка, шоколад… Брюхо уж не то, чтоб такие кушанья лопать. А со сгущенки меня завсегда пучит… Ничего не надоть, предложил – и на том спасибо! Ты не беспокойся, сынок. Я, вот, на старости-то лет, лицо человечье увидал – и то хорошо. Ить последний раз тута года три тому проезжали… Живу, как бирюк, одичал совсем, не знаю, что в стране творится… Ты вот что мне скажи – не поднялась еще Расея-то, после Страшного Суда?

Данил горько усмехнулся, молча поглядел старику в глаза. Тот опустил голову.

– Понял, не говори…

– Ничего, дедуль, поднимемся еще. Не сомневайся.

– А я и не сумлеваюсь, – легко согласился дед. – Сколько раз падали, сколько раз поднимались… Гитлеру хребет переломили – и в этот раз выдюжим. Авось, Бог не оставит…

– Зверье не досаждает?

– Да зверья того… мыши одни, – отмахнулся дед. – Нормального зайчика-кабанчика уж годков пятнадцать не видать. А от страхолюдов я в подполе спасаюсь. Подпол у меня большой, люк крепкий, дубовый, да засов изнутря. И припасы там же, год живи – не подъешь. Лежанка, опять же, буржуйка, дровишки…

– Значит, все же заглядывают, мутанты-то?

– Да… нутанты… – с трудом повторил дед незнакомое слово. – Страхолюды, одно слово. Иной раз забежит на огород: собака – не собака, волк – не волк… Я ужо в подпол сразу лезу… А разок – зимой – глядь в оконце – и не поймем с бабкой, кто: человек ли, страхолюд… Опять прятались. Он ломился-ломился – ушел. Мы трое суток в подполе сидели, боялись вылезть.

– Ружье тебе надо.

– И-и-и, сынок… Разве ж я ружье-то удержу теперь? А стрельну – так и вовсе улечу кверх тормашками, – беззубо улыбнулся дед. – Года мои ужо не те…

Посидели, помолчали. Дед вдруг вскипешнулся, красноречивым жестом ткнул пальцем в чугунок, посмотрел вопросительно на Добрынина – тот мотнул головой, отказываясь.

– Тогда, можа?.. – дед заговорщицким жестом щелкнул пальцем себе по горлу. – На смородинке! Сам делал! Не обидь!

– Да нет, дедуль, не пью. Пойду я, пожалуй… Ты говори, если нужно чего.

– Да чего мне… я уж как-нибудь… Одна печаль: помру – кто похоронит? – вздохнул дед.

Данил поднялся, развел руками.

– Тут уж, дедуль, ничем помочь не могу. Не знаю, буду ли когда еще тут проходить, не буду ли… Буду – забегу, гляну, как ты тут, а нет – уж не обессудь.

Из сеней помахал сидящему на лавке деду, вышел на крыльцо, прикрыл осторожно дверь. По тропке пошел мимо огородика…

– А Сашку-то слушай, – раздалось в спину. – Друг у тебя чуйный…

Откуда б деду знать?! Данил резко развернулся – на крыльце было пусто. Дом стоял на том же месте… но какой?!.. Просевшая крыша, разваливающаяся труба… Окна, минуту назад плескавшиеся уютом живого огня, – черны, стекла разбиты, поскрипывают створки на ветру… От завалинки одно воспоминание, и ступени на крыльце сгнили через одну… Огородика нет и в помине, один лишь бурьян по грудь да пара о дуванов качается. Данила пробил ледяной озноб. Понимая, что встретился с очередной ненормальностью, он попятился было от избушки прочь – да вдруг остановился. «Помру – кто похоронит?» – словно живые, прозвучали в голове слова старика. Постояв немного, он развернулся и сквозь бурьян начал продираться обратно к избе.

Скелет в истлевшем тряпье и валенках он нашел в сенях. Рядом валялись опрокинутые ведра. Видимо, старик собирался за водой – да так и не дошел. А может, наоборот, нес полные, плеснул на пол, поскользнулся, упал – а подняться уже не смог. Разве узнаешь теперь? Да и неважно это – другое важно. Данил, обходя дом по периметру и подкладывая под каждый угол по горящему клоку пакли, думал о том, сколько еще таких вот стариков доживает свой век на бескрайних просторах страны… В ветхости, в забвении. Надрываются, стаскивая по осени в подпол урожай с маленького огородика, мерзнут зимой на своих печурках, слушая вой вьюги за окном или, выбиваясь из сил, тянут вязанку хвороста из леса, ведра с водой от колодца… Трясутся от страха, с кряхтеньем сползая в подпол каждый раз, когда на дворе покажется очередной «страхолюд»… И – умирают. От голода и холода, от болезней. От когтей и зубов мутантов. От того, что никому больше не нужны. От старости, дряхлости. От убожества. От одиночества…