Дмитрий Могилевцев - Земля вечной войны
— Ты чего? Слушай, ты меня пугаешь, — сказал Павел.
— Из меня плохая жена?
— Для жены ты чересчур хорошо умеешь выдавливать глаза.
Нина некоторое время молчала. Потом спросила:
— У тебя жена есть?
— Есть, — ответил Павел.
— А дети?
— Детей нет.
— А чего у вас нет детей? Ты не хотел или она?
— Отстань.
— А я вот не была замужем. Карьеру все делала. В конторе — и карьеру. Дура. И вот он, венец карьеры. В жуткой дыре на задворках мира. Подставкой последней сволочи. Паша, а может, удрать, а? Удерем вдвоем, забьемся в какую-нибудь глушь, будем жить, работать, я тебе детей рожу, а?
— Ты серьезно?
— Нет. Хотя я бы, честное слово, хотела, чтобы это было серьезно. Мы столько рисковали за последние дни. И нам постоянно так везло. И с проводником, и с этим капитаном. Я не ожидала, что он столько выболтает. И на перевале нам повезло, и тут. Просто взяли на лапу и пропустили. Документы на машину даже не посмотрели. И потом с машиной повезло. Но нам же не может везти всегда.
— Всегда не надо. Еще неделю, и хватит, — сказал Павел.
— А потом, может, будет еще хуже. Ведь он на самом деле нас продал. Еще тогда, на вокзале. Я не верила, даже когда узнала. Даже когда капитана кололи. А вот теперь, посмотрев на здешнюю жизнь, верю. Он думал, мы здесь заплутаем. Сдохнем. Или вернемся ни с чем. А он нас медленно и со вкусом протащит по дерьму. Он все на нас повесит. Даже растрату. Я ведь точно знаю, на счету было больше раза в три. Как ты думаешь, что будет, если сейчас мы вернемся просто так, несолоно хлебавши? Может, просто понизят, запрут в глухую провинцию до пенсии, перебирать бумаги столетних дедов-полицаев. Нет?
— Это в самом лучшем случае. А в худшем… у нас — не бывший Союз. Спецзон для таких, как мы, нет. К уголовничкам сажают. А те очень быстро узнают, кого к ним посадили. Да ты разве сама не знаешь?
— Знаю. А я ведь, Паша, художника нашего найду. И притащу этому ублюдку. И посмотрю, как с его хари сползет вечная его улыбочка. Обещаю тебе. Мы это сделаем. И потому ты, эксперт мой азиатский, нужен мне здоровый и сильный.
— Ты бы мне выпить дала. Меня всего колбасит.
— Ты ж на антибиотиках.
— Да хрен с ними. Дай мне выпить.
Нина налила ему и себе по полному стакану найденного в холодильнике местного коньяка. Разложила на стуле бутерброды с салями, четыре съела сама, один скормила Павлу. После коньяка они крепко заснули — Нина рядом с Павлом, положив голову ему на руку.
Перед рассветом Павлу стало плохо. Его начало трясти, и температура поднялась под сорок. Нина попыталась накормить его аспирином, но не смогла. Скрипя зубами от натуги, перетащила его в ванную, под холодную воду, высыпала из холодильника весь лед, била Павла по щекам, массировала грудь. Он приходил в себя, бормотал что-то, шевелил пальцами, глухо стонал, снова впадал в забытье. Потом, придя в себя, попытался сам выбраться из ванной, но не смог. Не сумел поднять свое тело, даже перекинуть ногу через край ванной. Нина перетащила его, как моряки перетаскивают тяжеленные якорные цепи: передвигая по очереди звено за звеном, сустав за суставом. Она заказала завтрак в номер, напоила Павла бульоном и оставила отсыпаться, — выпив две чашки дешевой растворимой «Гальины Бланки», он заснул прочно и беспробудно. Как ребенок. А она приняла душ, замаскировала, как смогла, мешки под глазами и отправилась в город одна.
Капитан, чье изломанное, безголовое тело полоскалось сейчас в горном ручье, рассказал много. Но далеко не все. Кто такой Рахим, он не знал. Не знал, где Рахима можно найти, — Рахим сам находил его. Но знал, где искать тех, кто знает Рахима, — тех, у кого капитан, наивно пытаясь зацепить Рахима на крючок, пытался выведать о нем. Капитан назвал много имен и адресов. Проверять их все было бы слишком долго и опасно. Но среди них, — и это было большой, очень большой удачей, — оказались имя и адрес человека, которому Рахим продавал живой товар. Капитан сам промышлял отловом людей — излюбленным занятием многих имеющих право носить на боку пистолет. Он не ловил крупную рыбку, довольствовался, в основном, бездомными нищими, да изредка прихватывал одного-двух сезонных рабочих, перекочевывавших из Киргизии или Казахстана, или спасающихся от памирской войны беженцев. Скупщиков, распродающих товар в розницу по ущельям и горным кишлакам, было не так много, и, хотя они очень старались блюсти безопасность клиентов и держать все в секрете, капитан как-то столкнулся с Рахимом прямо перед домом одного из них.
Нина никогда раньше не была в Средней Азии. А ненавидеть ее начала, едва выйдя из самолета. Удушливая жара, медленные, заторможенные, странные, туповато-неповоротливые люди на унылых и нищих задворках мира. Ад она представляла себе именно таким. А если и не вполне таким, то ее представление об аде быстро исправилось в среднеазиатскую сторону, а бывшее до того бесповоротно стерлось, растворилось, забылось и исчезло. В аду оплывают потом подмышки, и с прищуром, угодливо и презрительно поглядывает на тебя и твой паспорт человек в форме, и лениво расспрашивает, ковыряясь дрянной зубочисткой в желтом подгнившем резце. Кто вы, и откуда, и зачем, а регистрация, знаете, у нас принята регистрация, наркотики, знаете, ах, наркотики, так вам следовало позаботиться заранее, нет, заплатите прямо здесь, подождите, у нас нет сдачи, вообще для иностранцев услуги такого рода только за валюту, жалуйтесь, конечно, а начальник скоро придет, нет, нет, стулья у нас тут не положены, ждите, ждите. Жужжит заплутавшая в решетке мертвого вентилятора муха, и пол выскоблен добела, и задыхаешься, и хочется скрутить эту угодливую фальшивую сволочь, скрутить с хрустом, а потом додавить ногой, как навозного, мерзкого, вонючего жука. Нервы в кулаке, и наглая, хамоватая усмешка свинообразного, по-монгольски узкоглазого полковника, и стучащая в висках кровь. Нина привыкла ко лжи. Она всегда лгала легко, но верила в правила, которым должна подчиняться ложь. Ложь не должна быть очевидной, это неправильно, унизительно, глупо, в конце концов. Только идиоты лгут бессмысленно. Но тут лгали все, в чьей власти было решать хоть самую распоследнюю мелочь, лгали настолько естественно и бессмысленно, что от этого возникало все нарастающее ощущение собственной глупости, тяжелой и больной. Здесь лгали даже стены. Нина была уверена: ткни ногой, и либо нога уткнется в едва прикрытое штукатуркой железо, либо провалится сквозь ветхий картон туда, где тараканы, пыль и иссохшее дерьмо.
Она купила на базаре халат. А нужно было — шляпу. Широкополую, светлую, легкую. И шелковое платье, а не халат. Хотя какие здесь платья? Павел предупреждал, чтобы не вздумала надеть шорты или брюки в обтяжку. А что надевать? Брюки она надела самые легкие, платьев вообще с собой не брала, слишком хлопотно, и собираться было некогда. Не взяла ничего натурального. А лучше бы обыкновенные джинсы, из обыкновенного, плотного, но натурального брезента. И рубашку. Мужскую, хлопковую. И соломенную шляпу.
Шляпу, правда, она купила недалеко от гостиницы, в просторном, прохладном, странно тихом и пустом магазине. Шляпа была китайская, но добротная, соломенного цвета, сетчатая, с сине-белой этикеткой «Версаче» (слово было написано по-французски с двумя ошибками). Стоила шляпа шесть долларов. Нина заодно спросила у продавщицы, юного, томного создания с пятисантиметровыми ногтями, где лучше поменять русские рубли или доллары на местные сомы. «Зачем? » — удивилась продавщица, но советом поделилась, подолгу задумываясь, глядя в потолок и на свои ногти, на аквариум в углу, прикусывая пухлую, выкрашенную в сине-фиолетовый цвет губку. Когда эта девица позвала на помощь подружку из соседнего отдела, Нина почувствовала, что вот-вот придушит их обоих.
Потом было окошко обмена в местном банке. Валюту обменивали и в гостинице, но продавщица отсоветовала, курсы прыгали сильно. Искать валютчиков тоже не стоило, — хотя черный курс был гораздо выгоднее, но можно было здорово проколоться, нарвавшись на местного особиста, — им шел процент от изъятого у пойманных на незаконных операциях с валютой. Нина насилу дождалась, пока к окошку хоть кто-нибудь подойдет, предъявила паспорт, обменяла, положила деньги в кошелек, а кошелек в сумочку, следом положила паспорт, потом вынула паспорт снова, показала его подошедшему милиционеру, милиционер потребовал свидетельство о регистрации пребывания, Нина, злобно радуясь, свидетельство вынула и показала. Милиционер разочарованно удалился на свой стул в углу зала.
Потом был таксист. Нина поймала его прямо у банка. То ли телепатически, то ли мистически, то ли по долгу опасной и трудной службы определив потребность в себе, он подрулил на глянцево-серебристой «мазде» к дверям и услужливо выбежал навстречу. Нина покорно уселась на заднее сиденье, сказала: «В Маргилан» и откинулась на спинку сиденья, пытаясь успокоиться. Получалось не очень. Во-первых, таксист, выспросив, куда именно ей надо, и получив ответ, что в центр, начал расписывать достопримечательности Маргилана и, попутно, Ферганы, очень обстоятельно рассказал про огромную аляповатую въездно-выездную арку на маргиланской дороге, про местные свары и неурядицы, про турков, русских, казахов и киргизов, про то, как одни прятались от других. Вот умора, прибежало полторы сотни к горкому, кричат: прячьте, убивают, спрятали их на втором этаже, потом прибегает сотня других, кричат, прячьте, нас убивают, их спрятали на первом, так полсуток и сидели друг под другом, друг от друга прятались. Таксист не умолкал ни на минуту, тыкал в окно пальцем, указывая на сгоревшие дома, похохатывал. Нине очень хотелось его убить, — медленно, мучительно. Ей с утра хотелось кого-нибудь убить, она чувствовала внутри себя едкую, мутную, слепую злобу, разъедавшую, давящую. Если бы таксист не дал сдачи, или попробовал обсчитать ее, или хотя бы позубоскалил на прощанье, Нина убила бы его. Она была абсолютно точно в этом уверена. Но таксист, снова то ли телепатически, то ли мистически определив опасность, быстро и точно отсчитал сдачу, открыл ей дверь и на прощанье лишь помахал рукой.
