Тимофей Калашников - Изнанка мира
— Как думаешь, долго еще?
— Часа полтора, минимум.
— Может, в станции сыграем?
— Тошнит уже.
— Тогда что?
— Анекдот, что ли, расскажи.
— Ну, нашел один дед ящик тушенки…
— Этот знаю.
— Ммм… Идет барыга по туннелю. Вдруг выскакивает на него упырь…
— И этот слышал! Новый давай.
— Хм-м… Купил мужик в Китай-городе крысу, жаренную на шампуре, а та ему вдруг и говорит…
— Разве ж, это новый? Я его уже пять раз слышал!
— Можно подумать, ты у нас кладезь свежего юмора. Сам тогда мозги напрягай!
— А что ж, и напрягу. Знаешь, что Кремль-то цел остался? Самое главное: звезды на башнях по-прежнему светятся. Причем не просто светятся, а…
— …заманивают каждого, кто на них посмотрит, — закончил фразу второй. — Ха! Тоже мне, свежак! Баян длиннющий! Типа, в звездах демоны замурованы, а под Кремлем вход в ад. Этой байке уже тыща лет! Каждый встречный сталкер о ней талдычит.
— Ну, хорошо. А про призрак шахида слышал?
— Валяй!
— Ты вроде должен помнить про теракты в метро, еще до войны. Взрывы, и все такое.
— Сам не помню, но батя рассказывал. И что?
— А то! С тех пор ходит по туннелям один такой смертник и водит за собой толпу тех, кого за собой на тот свет утащил.
— Ого! Лю-бо-пыт-но…
— Только брехня все это…
— Ну, а как же иначе…
— А знаешь, что самое интересное? Это не мужик!
— Чего?
— Того! Баба он… то есть — она!
— То есть?
— Баба, говорю, это, а не мужик! Смертница!
— Погоди, ты серьезно? Еще скажи, сам ее видел!
Боец в левой нише внезапно ожил, повернулся спиной и снял тяжелый шлем. Седые волосы, словно два крыла, обнимали затылок. Они разительно контрастировали с темной макушкой. Нижнюю часть головы, казалось, испачкали белой краской. Через несколько секунд пограничник, надел шлем опять.
— Теперь веришь?
— Ух ты! Продолжай…
— Это было на Лубянке, которая стала Дзержинской, я там тоже в охране стоял. Ну, сплю после смены. И вот проснулся внезапно, сердце как бешеное бьется, майка вся мокрая от пота, аж выжимать можно, а самое главное: не понимаю, почему. Ладно бы, приснилось чего, так ведь ни фига не помню, хоть убей! Такая тоска вдруг навалилась, словно я один во всем метро живым остался. Паршивое ощущение, знаешь ли — реально захотелось просто лечь и сдохнуть. Как и почему из палатки выбрался, не спрашивай, сам не знаю. Помню только: стою на платформе, а из туннеля холодом веет, могильным таким. Пригляделся и вижу — идут. Целая толпа, человек пятьдесят, причем сразу видно, что покойники. Но знаешь, не разложившиеся, нет, наоборот, совсем свежие, как будто только что их укокошили. Все в кровище, обожженные, кости торчат, кожа лохмотьями свисает, некоторые вообще на людей не похожи, но не из-за того, что мутанты, а просто куски мяса. Кто-то руку оторванную несет, кто на одной ноге прыгает, а вторую за собой тащит. Был один с разорванным животом, так он руки перед собой сложил и кишки нес, а они все выпадали. Нескольких, видать, пополам разорвало, и они руками цеплялись за шпалы и ползли. Короче, жуть, даже сейчас передергивает, как вспоминать начинаю. А тогда меня как парализовало: стою и двинуться не могу. Наверное, даже дышать перестал. Самое странное: страха не было. Сам не понимаю почему, но, честно, не было. Была… какая-то, знаешь, безысходность. Или, нет, скорее, обреченность, а еще беспомощность. Как будто ты уже в гробу лежишь и только смотришь, как тебя хоронят. Вроде бы все понимаешь, а изменить уже ничего не можешь… Знаешь, вот сейчас думаю… наверно, это отчаяние хуже всех тех трупов, вместе взятых…
— Ну, ты кончай философию разводить! Что потом было?
— Что? А… Так вот, впереди мертвецов шла та самая, смертница. Точнее, покойнички шли за ней. Вела она их, короче. Вся в черном, в… как это называется?.. паражне?.. ну, не важно, в общем, башка и лицо черной тряпкой замотаны, только глаза видно. И знаешь, тебе, наверное, смешно будет, но я таких красивых глаз ни разу в жизни не видел… Все бы отдал, чтоб на лицо взглянуть… Эх, словами не передать, какие у нее были глаза! Грустные такие… И такая тоска в них, что самому удавиться охота. В общем, как она на меня взглянула, тут меня и пробрало. Если б не Пашка — он меня со станции заметил и кричать начал, — я бы за ней следом ушел… А после этого случая я там спать не решался и сюда, на Комсомольскую, перевелся. Тут вроде поспокойнее…
— Знаешь, — послышался второй голос после непродолжительного молчания. — Это могло присниться. Сам же говоришь, что спал.
— Гляжу, шибко ты умный! Череп не жмет? Объясни тогда, каким макаром я на перроне очутился и на кой хрен поперся в туннель?
— Ты это… как его… сомнамбулировал, вот.
— Чего?
— Ходил во сне. Батя говорил, раньше много таких было, лунатики их звали. От луны сильно зависели. Они во сне всяко разное делали, что днем не успели, или о чем волновались, или хотели.
— Не… ты гонишь. Какая луна? Если по-твоему рассуждать, что чего не хватает, то оно и снится, я бы тогда девок трахал или арбузы жрал. Чего, ржешь? А вместо этого баба в черном и толпа мертвяков.
— Может, ты раньше эту байку слышал, а потом забыл, а во сне вспомнил?
— Ага, как раз, убедил, умник…
* * *Лом откинул полог и устало шагнул внутрь своей палатки, стоящей почти у самого туннеля, ведущего на Комсомольскую. В свете тусклой лампочки под потолком он оглядел нехитрую обстановку своего жилища: незаправленную кровать (черт, надо бы прибраться, Софья изругает за бардак…) с накиданным на ней тряпьем (черт, надо бы постирать барахло, что ли…), перевернутый табурет с отломанной ножкой (черт, надо починить, да все времени нет…) и стол с наваленными на нем очистками, промасленной ветошью, порвавшимся ремнем (черт, надо сдать на склад, да записаться в очередь на новый…). Уже пятые сутки жена проводила в лазарете, не отходя от кровати заболевшей дочки, и без женской руки палатка быстро превращалась в берлогу. Только маленький матрасик, на котором спала их девочка, был аккуратно заправлен, но этот уголок чистоты и порядка пустовал.
Мужчина наморщил лоб и, расстегнув портупею, бросил ее на пол. Сняв влажную от пота рубаху, хотел было отправить ту вслед за ремнем и сесть на покосившийся стул и вдруг заметил, что на дощатом сиденье что-то лежит. Коммунист шагнул ближе и присмотрелся. Лист бумаги, сложенный вчетверо, не сразу бросался в глаза, но, разворачивая бумагу, Лом мог поклясться, что еще утром на стуле ничего не было. Зрачки быстро побежали три строчки письма. Рубаха комом упала на пол возле кровати, а об отдыхе Лом забыл напрочь. Губы бесшумно проговаривали каждое прочитанное слово. Пот мгновенно выступил видимыми бисеринками, скапливаясь в складках кожи на лбу. Правая рука, из которой выпала рубаха, поднялась к затылку, а затем прижалась к сердцу. Лом еще раз прочитал письмо, смял бумажку и провел ладонью по лицу. Потом, чувствуя, как подгибаются ноги, пододвинул к себе стул и тяжело осел. В глазах коммуниста застыло жуткое выражение страха. Солдат судорожно водил пальцами по подбородку, губам, носу.
«Что делать? Что же делать?». Он развернул послание, еще раз перечитал его, потом достал из кармана зажигалку и крутанул тугое ребристое колесико. Сердце забилось, как у загнанного животного, когда желтое пламя приятным теплом обдало пальцы и подарило миллион бликов влажной коже. Какое-то время мужчина смотрел на зажигалку — видимо, выбор его все еще не был сделан, — а затем поднес бумагу к огню. Пьяные тени запрыгали на стенах — языки пламени начали жадно пожирать написанные буквы. Лом разжал пальцы, и уже наполовину почерневшее письмо плавно осело у его ног, догорая на полу. Мужчина поднял пропотевшую рубаху, кое-как натянул ее на липкий торс и выбежал на платформу.
Сомов собирался на проверку постов ночной смены и стоял на самом краю лесенки, спускающейся на пути, прикидывая, с какого туннеля начать обход.
— Лом? — новый начальник северной партячейки пристально посмотрел на своего заместителя.
Бородач приближался скорым шагом. Он был безоружен, в растерзанной рубахе, а китель и портупея отсутствовали. Глаза мужчины были безумны.
— Лом, ты это, чего?! Сейчас же не твоя смена… ты спал вообще?
Тот молчал.
— Что-то ты, сам не свой се…
— Федор, нужно серьезно поговорить, — перебил боец, взяв начальника за локоть и потянув его за собой. — Дело важное… Давай в туннеле?..
Ничего не понимая, Сомов подчинился, и несколько минут они шли молча.
— Федор… — Лом замялся. — Федор… черт, даже не знаю с чего начать. В общем, так: моя дочь… — Глаза бородача заблестели. Он стушевался и опустил взгляд. — Моя больная дочь…
— Слушай, Лом, тебе нужно отдохнуть. Иди поспи…
— ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ!!! — голос мужчины дал петуха. — Все намного сложнее. Сейчас все зависит только от тебя, Федор!
