Владимир Березин - Путевые знаки
Но вот слушал я истории про другие станции с большой осторожностью. Даже когда кто-нибудь приносил фотографии. Вот, к примеру, чума, что была где-то на юге, кажется, в "Новогиреево". К нам пришли несколько человек оттуда, и я видел фотографии, где по станциям идут люди в чёрных плащах и странных масках с длинными клювами. Потом я увидел такую картинку в книге и долго тупо смотрел на страницу. Это был какой-то средневековый наряд врачей.
Откуда на "Площади Ильича" средневековые доктора? Но никто ничего не объяснял. Всё это была какая-то обманка. Я тогда бросился переспросить, но беглецы уже ушли в сторону "Войковской", и спросить было некого. Тут самое верное решение вовсе не думать, что и как. Думать надо, когда провода искрят на вверенном тебе участке. Или из тоннеля потянуло дымом. Причём думать быстро и качественно. А так-то что? Голова заболит а у меня и так из неё волосы сейчас вылезают.
Или вот я был маленький, и меня повели в зоопарк. Прямо рядом с кассами бродил человек, и в его руках бешено крутились две проволочки. Человек этот кричал страшно и протяжно: "Сейчас рассказывают про крыс-мутантов в метро! Зашибись! Диггеры приняли это существо сначала за капибару, сбежавшую из зоопарка! Биолокация на "Краснопресненской" говорит, что в тоннеле множество животных! Территория Краснопресненского тектонического узла! Здесь здоровые люди превращаются в развалины! Тут часты автомобильные аварии! Но в зоопарке есть белый тигр! Лучшего защитника не найти! Животные нейтрализуют негатив!"
Мать закрыла мне глаза и провела мимо. Сейчас я, человек, который видел вживую результаты дельта-мутации, уже не смеюсь над этой историей. Я таких капибар в тоннелях видал, что только держись. Голова всё ещё чесалась, и я с оторопью почувствовал, что на пальцах действительно остаются клочки волос. Это был не сон. Мы и так-то из экономии воды привыкли стричься коротко, а тут оказалось, что мои короткие волосы стали выпадать. Меня это пугало, я помнил, что выпадение волос один из признаков переоблучения, но чувствовал я себя прекрасно, как только может чувствовать себя житель подземелий, крыса метрополитена на улицах незнакомого города.
Мы проснулись от утренней промозглой сырости и насторожённо осмотрели местность. Никого вокруг не было, только возле памятника лежал кучками какой-то странный помёт. Помёт, может, и собачий, но будто пришла собака втрое больше несчастных павловских собак. Вернувшись на площадь, к мрачной громаде Исаакиевского собора, мы обнаружили, что все наши вещи были там, где мы их бросили. Никаких следов вчерашнего обеда не было видно. Да и ладно, мы достаточно очерствели, чтобы относиться к таким вещам спокойно. Тут, главное, позаботиться о себе. Вряд ли новый повар караулит нас на прежнем месте или павловские собаки пришли поквитаться с ним или с нами. Мы совершенно спокойно добрались до станции "Адмиралтейская" и вошли внутрь по паролю. Дальше всё было проще. Отсюда отправляли каждый день дрезину на "Невский проспект", в гигантский подземный город, откуда Математик хотел добраться обратно к "Технологическому институту". Но дрезины не было, и мы пошли пешком.
Мы пошли в сторону "Невского проспекта" и сразу же услышали пение. Это было необычно, да не более необычно, чем увидеть фальшивого повара. Оказалось, что под Исаакиевским собором находился огромный подземный храм. Там, под настоящим собором, что был сверху, под плотным лесом превратившихся в камни деревянных колонн в его основании, под Петербургом земным, был Петербург подземный, и священники молились о возвращении наверх, что когда-нибудь будет послано жителям в награду за праведность.
Этот нижний город болел насморком. Так, наверху было белёсое чухонское небо, описанное лучшими писателями империи, а здесь леса, беспорядок и щебень, мешки с бетонной смесью, мокрые доски, решётчатые стальные фермы.
Семецкий громким шёпотом пояснил, что три поколения подземного Петербурга строили этот симметричный храм, и в одном месте есть специальная лестница, на верхней площадке которой можно приложиться к одному из брёвен основания Исаакиевского собора. Три поколения немногочисленных прихожан из числа жителей метрополитена ходили мимо этого строительного мусора и молились о том дне, когда они поднимутся сквозь толщу земли, сквозь болотистую почву, а если не они, так их души вознесутся наверх, в пустое пространство между выборгским гранитом и рускеальским мрамором.
Мы оставили оружие на подобии паперти, но в этот момент оказалось, что ни Математик, ни Мирзо за нами не идут. Всё же мы с Владимиром Павловичем настояли на том, чтобы поглядеть, что там внутри. Спорили мы недолго. Математик углубился в свою книгу, а Мирзо не пошёл по понятной причине разницы вер.
Семецкий указал нам, куда встать, и мы полчаса простояли в храме под печальное и негромкое пение. Подземный ветер колебал немногочисленные свечи и провода с электрическими лампочками. Священники правили службу, прихожан почти не было, да и интересно, какие тут могут быть прихожане? Подняв глаза, я вдруг увидел в вышине, на границе закопченного свода, среди икон, покрывавших большую стену, маленького деревянного младенца. "Но только высоко-высоко у Царских врат, вспомнил я, причастный к тайнам, плакал ребёнок о том, что никто не придёт назад". Это что, сказал громким шёпотом Семецкий, видали бы вы храм под Лаврой. Ты стоишь там и понимаешь, что духи великих плывут над тобой, потому что их бренные тела выше уровня свода. Оттого и говорят, что эти храмы последнего дня, дальше всякого раба Божьего ждёт только вознесение наверх. Два храма на подземной оси об этом нам и говорят. Не дожидаясь конца службы, мы вышли и подошли к своим хозяевам. Ни слова не говоря, мы взвалили на себя рюкзаки и пошли дальше. Математик вёл нас к "Невскому проспекту", и план начальника становился мне всё понятнее. Математик хотел не просто установить связи между городами, он, видимо, искал подходы и информацию для своих товарищей или начальников, если такие у него были. Он хотел зайти с козырей в разговоре с питерскими. Найти координаты нужных людей и обход долгой цепочки, когда тебя передают из рук в руки И ты путешествуешь между людьми, завися от чужой воли. Или даже ещё хитрее, если его, нашего хитрого Математика, погонят взашей, то чтобы уйти не с пустыми руками. Но от таких раскладов голову сломаешь. "Математик, думал я про себя, сделал главное. Он дал мне крылья в разных смыслах этого слова. Он довёз меня до города, где, может быть, всё ещё живёт мой отец…"
После "Невского", который нам ужасно не понравился своей напряжённостью и насторожёнными жителями, мы остановились в странном месте. В сбойке между тоннелями я увидел странный свет. В начале коридора стоял маленький, будто собранный из щепочек домик. Но он только напоминал кукольный домик, а на самом деле это была выгородка, из маленького окошка которой лился жёлтый свет слабой лампы. Там, за окошком, спиной ко мне сидел в кресле человек и не обращал никакого внимания на шум за своей спиной. Я громко окликнул его, но человек даже не шелохнулся. Присмотревшись, я понял, что на голове его наушники. Он не слышал ничего. Из глубины коридора выглянула бабушка в платке и широко улыбнулась. Я, честно говоря, отвык от того, что люди так улыбаются. Бабушка, продолжая улыбаться, произнесла:
– Это Филимонов, муж мой. Он всё время музыку слушает, до сих пор ходит за дисками в Публичку, ничего не боится. Мы и перебрались сюда специально, чтобы быть поближе к подвалам Публички.
Филемонов снял наушники и посмотрел на меня заинтересованно.
– А хотите чаю? – спросила бабушка. – Да садитесь же скорее, у нас есть чудесный концентрат. И чай как раз я поставила.
Мы с Владимиром Павловичем сели, а Математик с Мирзо пошли вперёд, к начальству, в какие-то более обустроенные помещения.
Владимир Павлович тоже расчувствовался и достал банку свинины и неприкосновенную бутылочку.
– Нет-нет, – слабо улыбаясь, замахала руками старушка. – Нам ничего этого нельзя, а вы пейте, пейте.
Филемонов извинился и, снова наценив наушники, сел в глубокое кресло. А я думал, как удивительно то, что эти два старика живут здесь, будто в остановившемся времени. Ничего для них, видимо, не менялось, неудобства не пугали их, жили они с наушниками на голове, и горе текло мимо них по тоннелям. Умом я понимал, как непрочен их мир, и вдруг сердце моё сжалось, пропустило удар. Чуть не навернулись мне на глаза слёзы. Чёрт, чёрт, чёрт! Это чувство мне было совершенно некстати. Как-то неприятно это было, одно дело, когда понимаешь, что твоя жизнь конечна, а вот когда ты понимаешь, что перед тобой люди беззащитные и каким-то чудом выживающие среди исторического безумия, тут-то тебя и подпирает ужас. Бояться только за тех, кто дорог тебе и одновременно беззащитен. А такими беззащитными могут быть только старики и дети. Детей у нас рожали мало и чаще все-таки случайно. А вот до старости доживали редко, эти дожили, и вот за это чудо мне и было страшно. Однако же я быстро выпил чудовищного спирта, что был выставлен Владимиром Павловичем, и только это отогнало от меня какой-то сентиментальный ужас.
