Сьюзен Коллинз - Голодные игры

Целых полгода я лазала по лесам одна, пока не столкнулась с Гейлом. Было тоже воскресенье, октябрь, воздух прохладный и пряный от мертвых листьев. Все утро я соревновалась с белками, собирая орехи, а после обеда, когда потеплело, выкапывала на мелководье клубеньки стрелолиста. Из дичи удалось подстрелить только одну белку, она так увлеклась поиском желудей, что прямо в руки мне бежала. Но дичью можно будет заняться и потом, когда на землю ляжет снег, и под ним ничего не найдешь. Забравшись в тот день дальше обычного, я уже спешила домой, с трудом таща мешки, и тут наткнулась на мертвого зайца, подвешенного на тонкой проволоке в нескольких футах от земли. Ярдов через пятнадцать висел другой. Я узнала эти петли-ловушки, такие ставил мой отец. Когда в нее попадает зверь, петля затягивается и поднимает его вверх, чтобы другие животные не добрались. Все лето я безуспешно пыталась делать эти штуки, поэтому теперь остановилась, чтобы рассмотреть поближе. Я только взялась за проволоку чуть повыше кролика, как раздался чей-то голос: «Лучше не трогай!» Я отскочила на несколько шагов назад, и из-за дерева появился Гейл. Должно быть, он наблюдал за мной. Ему тогда было всего четырнадцать, но со своим ростом больше шести футов он казался мне совсем взрослым. Я и раньше встречала еще в Шлаке и в школе. И еще один раз… Он тоже потерял отца при том взрыве в шахте, и в январе, вместе со мной, получал медаль «За мужество» в Доме правосудия. Два его маленьких брата цеплялись за подол матери, по огромному животу которой было ясно: со дня на день семью ждет пополнение.

— Как тебя зовут? — спросил Гейл, подходя ближе и вытаскивая кролика из петли. На поясе у него уже висело три тушки.

— Китнисс, — ответила я едва слышно.

— Ты что, не знаешь, Кискисс, воровство у нас наказывается смертью?

— Китнисс, — поправила я громче. — Я не собиралась воровать. Просто хотела посмотреть, как устроена ловушка. В мои никогда ничего не попадается.

Он нахмурился и спросил с подозрением:

— А белка у тебя откуда?

— Подстрелила.

Я сняла с плеча лук— маленький, детский, отец смастерил его специально для меня. К большому я еще только приноравливалась, когда было время, и надеялась весной добыть первую крупную дичь.

Гейл уставился на лук.

— Можно взглянуть?

— Бери, только помни: воровство карается смертью.

Тут я впервые увидела, как Гейл улыбается. Его лицо сразу преобразилось: из угрожающего оно стало приветливым. С ним даже захотелось подружиться. Тем не менее прошел не один месяц, прежде чем я улыбнулась ему в ответ.

Мы поговорили об охоте. Я сказала Гейлу, что, возможно, достану ему лук, если он даст мне кое-что взамен. Не еду. Я хотела знаний. Хотела научиться ставить такие ловушки, чтобы каждый день пояс был обвешан жирными кроликами. Гейл ответил, что звучит заманчиво, но нужно подумать. Со временем, сначала неохотно и с опаской, мы начали делиться друг с другом умениями, оружием, своими тайными местами; где росли дикие сливы или водились индейки. Гейл научил меня делать силки и ловить рыбу. Я показала ему съедобные растения и в конце концов отдала один из своих драгоценных луков. Пришел день, когда мы без лишних слов поняли, что стали командой. Делили трудности и делились добычей, чтобы ни его, ни моя семья не голодали.

С Гейлом я чувствовала себя в безопасности, чего мне так не хватало после смерти отца. Теперь я не была такой одинокой в многочасовых блужданиях по лесу. И охотиться стало легче. Не нужно постоянно оглядываться назад, когда кто-то прикрывает тебя с тыла. Гейл значил для меня намного больше, чем просто напарник на охоте.

Я ему доверяла как никому другому, могла высказать все те мысли, что тщательно скрывала внутри дистрикта. И он отвечал мне тем же. В лесу, рядом с Гейлом, я иногда бывала счастлива.

Я считаю его другом, но «друг» слишком слабо сказано для того, чтобы выразить, чем он стал мне в последний год. Мое сердце сжимается от тоски. Если бы он был здесь! Нет, конечно, я не хочу этого на самом деле. Не хочу, чтобы он оказался на арене и погиб. Просто… просто я очень скучаю. И мне жутко одиноко. Что чувствует он? Скучает ли? Наверно.

Я вспоминаю число «одиннадцать», вспыхнувшее под моим именем вчера вечером, и точно знаю, как бы это прокомментировал Гейл. «Тебе есть над чем поработать!» — сказал бы он с улыбкой, и теперь я бы без колебаний улыбнулась ему ответ.

Насколько мне легко с Гейлом, настолько трудно с Питом. Трудно даже притворяться друзьями. Я постоянно задаюсь вопросом, зачем он что-то сделал или сказал. Хотя как тут можно сравнивать? С Гейлом мы сошлись потому, что так было легче выжить нам обоим. С Питом все иначе: выживание одного значит смерть другого. И никуда от этого не деться.

Эффи стучит в дверь напомнить, что меня снова ждет «важный-преважный день». Завтра у нас берут интервью для телевидения, так что сегодня у всей группы забот полон рот.

Встаю и принимаю душ, стараясь в этот раз быть повнимательнее с кнопками. Пит, Эффи и Хеймитч собрались за столом и о чем-то шушукаются. С чего бы это? Впрочем, голод сильнее любопытства, сперва я нагружаю блюдо завтраком, а потом уж присоединяюсь к остальным.

Из мясного сегодня баранина с черносливом, уложенная на гарнир из зизании, черного риса. Вкусно — пальчики оближешь. Только когда на тарелке остается меньше половины, замечаю, что все почему-то молчат. Я делаю глоток апельсинового сока и вытираю рот.

— В чем дело? Вы ведь должны натаскивать нас для интервью, верно?

— Верно, — соглашается Хеймитч.

— Ну так не стесняйтесь. Я вполне могу есть и слушать одновременно.

— Понимаешь, мы несколько изменили планы… В том, что касается нашего текущего подхода…

— Какого еще подхода? — удивляюсь я, не в силах вспомнить из данных нам за последнее время инструкций ничего, достойного такого наименования. Разве что не выпендриваться перед другими трибутами.

Хеймитч пожимает плечами:

— Пит попросил, чтобы его готовили отдельно.

8

Предатель! Это было первой мыслью, мелькнувшей у меня в голове после известия Хеймитча. Глупее не придумаешь. Нельзя назвать предателем того, кому ты и так никогда не доверял. Да и о каком доверии между трибутами может идти речь? И все же… он тот мальчик, который стерпел побои ради того, чтобы дать мне хлеб, тот, на кого я опиралась в колеснице, кто прикрыл меня в случае с рыжеволосой девушкой, безгласой, и кто так стремился, чтобы Хеймитч узнал о моем умении стрелять… Разве могла я после всего этого в самом деле совершенно не доверять ему? С другой стороны, я чувствую облегчение, наконец-то не нужно притворяться друзьями. Если между нами и успела возникнуть какая-то слабая, неуместная привязанность, то теперь с ней покончено. И самое время. Через два дня начинаются Игры, там сантименты ни к чему. Что бы ни повлияло на решение Пита (подозреваю, дело в моем превосходстве на тренировках), я должна быть ему благодарна. Видно, он в конце концов смирился с тем, что чем скорее мы станем вести себя как враги, тем лучше.

— Хорошо, — говорю я. — И какое у нас расписание?

— Эффи четыре часа учит одного из вас, как себя вести, а с другим я в это же время обсуждаю, что он должен говорить, — поясняет Хеймитч. — Ты, Китнисс, начнешь с Эффи.

Как ни трудно вообразить, чему я могу четыре часа учиться у Эффи, у меня нет ни одной свободной минуты. Мы идем в мою комнату, Эффи заставляет меня надеть длинное вечернее платье и туфли на высоком каблуке и учит в этом ходить. Больше всего трудностей из-за туфель. Я никогда не носила обувь на каблуках, и ступни у меня буквально вихляются из стороны в сторону — ощущение не из приятных. Но Эффи ведь ходит так каждый день, значит, смогу и я. С платьем другая проблема: оно путается вокруг ног, а как только я пытаюсь его подобрать, тут же коршуном налетает Эффи и с криком: «Не выше лодыжек!» бьет меня по рукам. Когда с ходьбой наконец покончено, оказывается, что и сидеть-то я толком не умею! То и дело норовлю склонить голову вниз и не смотреть собеседнику в глаза. А потом еще жесты, улыбки… Улыбаться нужно почти непрерывно. Эффи по сто раз велит мне повторять всякие банальные фразочки, не стирая с лица улыбки. Ко второму завтраку щеки у меня подергиваются от перенапряжения.

— Что ж, я сделала, что могла, — вздыхает Эффи. — Не забывай, Китнисс: зрители должны тебя полюбить.

— Думаете, это возможно?

— Нет, если ты будешь испепелять их взглядом. Прибереги свой гнев для арены, представь, что ты среди друзей.

— Друзей! Да они ставки делают, сколько я проживу! — выпаливаю я.

— Значит — сделай вид! — прикрикивает Эффи, затем берет себя в руки и одаряет меня лучезарной улыбкой. — Вот так. Видишь, я улыбаюсь, несмотря на то, что ты невыносима.

— Очень убедительно, — говорю я. — Пойду есть.