Дмитрий Силлов - Тень якудзы

Но там, в боевиках, на придуманных сценах умирают придуманные люди. Актеры, которые после выстрела и судорог потом встают, стирают с одежды легкосмываемое пятно и готовятся ко второму дублю. И быстро забываются, и зрителем, и самим автором, потому что это очень легко — убивать придуманных людей.

Спросите у того, кому приходилось убивать непридуманного, — как это в первый раз? «Во второй будет легче», — скорее всего, ответит тот, кому приходилось. Или ничего не ответит. Потому что нормальному человеку это всегда почему-то трудно…

На тумбочке возле входной двери зазвонил телефон.

Хорошо ему. Позвонили — работаешь, не позвонили — балдеешь. И вся забота. Был бы он живой, телефон, понял бы, что не жизнь у него, а лафа райская.

Но он не живой, и нет у него ни стыда, ни совести. Дребезжит истошно, сволочь, надтреснутым мявом, будто кота за гениталии тянут. А так охота перед таким жутким делом поваляться в постели, потащиться, может, в последний раз. Подушку, духами женскими пропахшую, понюхать…

Витек чертыхнулся, встал с кровати, подошел к тумбочке и снял трубку.

— Да.

— Доброе утро, Витек.

Витек промолчал. Взгляд сам собой скользнул по стене и остановился на оттопыренном кармане куртки, висящей на вешалке.

— Ты не забыл о нашей сегодняшней встрече?

Голос Саида на другом конце провода был насмешливо-высокомерным. От былой наигранной вежливости не осталось и следа. Видимо, ему надоело упражняться в красноречии и светских манерах.

— А мы теперь на «ты»? — спросил Витек.

Саид рассмеялся.

— Со своими собаками я обычно на «ты». Ты ведь теперь моя собака. Так, засекай время. Ровно через час придешь к арке, отдашь документы на квартиру. И прихвати с собой большую сумку с каким-нибудь тряпьем. Пойдешь сегодня в одно место, отнесешь кое-что.

— А тряпье зачем?

— Сверху товара положишь, бестолковый ты мой. Остановят, спросят — скажешь, белье в прачечную несу.

Ты теперь часто в прачечную ходить будешь. Кстати, сестра тебе привет передает.

Витек скрипнул зубами.

— Ей тоже.

Саид рассмеялся снова.

— Обязательно передам. Короче, шевелись. И чтоб без фокусов.

«Ту-ту-ту», — протяжно заплакала трубка. Витек осторожно, словно кобру, положил ее обратно на рычаги. Посмотрел на нее задумчиво, потом почесал прилепленную к телу пластырями марлевую повязку, под которой внезапно зазудело плечо. Оно так вот зудело иногда. Заживало.

«На хорощий собак все быстро заживает… Так. Значит, через час. Торопится. Вроде вчера на час дня назначал…»

— В гости к Богу не бывает опозданий, — тихо, хрипло и глухо пропел за соседской стенкой Высоцкий.

Витек криво усмехнулся и, подойдя к вешалке, вытащил из кармана куртки револьвер. Откинул барабан, вытащил из кармана патроны…

На пол упал пакетик с таблетками.

«Принимать за час до убийства…»

Витек поднял пакетик и с сомнением всмотрелся в три кружочка, содержащих в себе какую-то подозрительную Стасову «правду».

«Может, ну их на фиг? Но, с другой стороны — почему бы и нет? Стас-то вроде как помог в первый раз, а то бы точно забили бычары до смерти. Глядишь, и во второй раз не навредит».

Он открыл пакетик, высыпал в ладонь таблетки, бросил их в рот, разжевал, проглотил — и только после этого вспомнил, что Стас советовал принимать «по одной до убийства».

«Теперь-то уж чего? Теперь-то уже поздняк метаться. Не блевать же перед мочиловом в туалете. Не романтично оно как-то», — рассудил Витек. После чего, зарядив револьвер, достал из-за шкафа спортивную сумку с кимоно, перчатками и утяжелителями для рук и ног, подняв облако слежавшейся пыли. Так она и лежала там, за шкафом, сумка эта, с самого ухода в армию и до сего времени. Сестра не трогала. Знала — святое.

Знала — да не все. Это когда уходил — святое было. Сейчас — так, вещи из прошлого. От мистики и легенд об энергетических ударах и летающих ниндзя, коими в изобилии пудрили мозги подвальные тренера, осталась только вот эта слежавшаяся пыль. И сумка. Там, в армии, быстро разъяснили, что почем…

Витек не спеша оделся, положил револьвер в карман, чтоб полегче нести было, выбросил из сумки утяжелители, закинул ее на здоровое плечо и открыл дверь.

Под ногами шуршали листья. Дубовые, с ровно, словно резцом художника, обрезанными волнистыми краями; кленовые, вызывающе растопырившие желто-зеленые пальцы… В городе любили деревья, и их ровными рядами были засажены многие улицы и аллеи. Ковер опавшей листвы застилал тротуары очень быстро, и метлы дворников не успевали справляться с этим ковром.

Красивых листьев было много. Правда, были среди них и еще какие-то — мелкие, подгнившие, уродливые и скрюченные, затесавшиеся по случайной природной недоработке в роскошное покрывало осени и теперь прилипающие к обуви прохожих бесформенными черно-рыжими кляксами.

«Уроды есть везде», — подумал Витек — и подивился сам себе. Надо же, вроде бы сроду не обращал внимания на всю эту поэтическую дребедень. Ходил себе мимо год за годом, а тут — на тебе — листья, деревья… Хотя, сестра рассказывала, в детстве вроде какие-то там гербарии собирал… Но мало ли кто как чудил в детстве…

Навстречу Витьку шли парень с девушкой. Он что-то рассказывал, помогая себе обеими руками, она заливисто смеялась, закидывая голову назад. В руке девушка держала букетик из нескольких кленовых листьев.

«И этого у меня не было, — удивился Витек. — Познакомились, пузырь винища раздавили — себе рюмку, ей — остальное — и в койку. И вся любовь. А чтоб вот так, ничего не делая, просто гулять — не было…»

Внезапно его качнуло.

«Вот те на…» — удивился Витек.

Пространство перед лицом смазалось, словно невидимый художник провел по нему плохо вымытой кистью. Фигуры девушки и ее парня смазались, став серыми силуэтами на фоне серой ленты улицы, словно забором огороженной нависшими громадами зданий. Лишь листья в руке девушки пульсировали изнутри багряно-красным, того и гляди готовые прорваться и хлынуть на землю кровавым потоком. И медленно ползли к ним со всех сторон черные от сажи цветки сакуры в надежде омыться и очистить себя от скверны.

«Я всегда знал, что они живые», — подумал Виктор. И ничуть не удивился тому, что сходит с ума. Оказывается, те, кого люди считают сумасшедшими, просто живут в своем мире, в котором никто не удивляется тому, что у цветов и листьев есть своя жизнь и свои желания.

Но видение длилось недолго. Нерадивый художник махнул своей кистью в другую сторону, мир вздрогнул — и вернулся в привычное русло. Виктор сморгнул и проводил взглядом парочку, свернувшую за угол.