Роман Злотников - Восставший из пепла

— Эй, Убогий, там в котле немного мучной болтушки, можешь дохлебать. А как закончишь — помоешь котел.

Голос мамаши Джонс оторвал его от тягостных раздумий. Он торопливо кивнул и, опираясь на стену, поднялся на ноги. Сегодня ему повезло. По меркам Убогого, его ждал роскошный ужин, если, конечно, его не опередит кто-нибудь такой же убогий, но покрепче и пошустрее. А потому следовало торопиться. Он подтянул костыль, сделанный из той самой доски, с помощью которой уковылял со смутно припоминаемого пепелища, — дерево хорошо прокалилось, и когда счистили верхний слой, то под углями оказалась крепкая, неповрежденная сердцевина, — и торопливо двинулся к закутку с очагом, служившему кухней мамаше Джонс. Слава богу, он успел раньше остальных.

Вечером, лежа на своей подстилке в самом сыром углу ночлежки, он в сотый раз мучительно думал о том, кто же он такой. Это уже стало навязчивой идеей. Временами ему казалось, что еще чуть-чуть — и он вспомнит что-то очень важное, может быть даже все, но это ощущение проходило, и он оставался наедине с тем обрубком человека, которым стал.

Мимо, ругаясь сквозь зубы, протопали три «ночных богомола», как в ночлежке звали громил, промышлявших тем, что грабили подгулявших завсегдатаев припортовых баров. Один из них бросил в его сторону брезгливый взгляд и поморщился. Убогий этого не заметил, но инстинктивно поежился и судорожным движением поглубже зарылся в кучу грязных, вонючих тряпок, будто стараясь спрятаться от своих мучительных мыслей. Он уже привык к этой вони, но где-то в глубине подсознания сохранилось ощущение того, что тот, кем он был раньше, вряд ли бы стал терпеть подобную вонь даже в течение минуты. И это воспоминание — скорее даже намек на его прежнее «Я», случайно пробившийся сквозь стену, которая отделяла его от собственного прошлого, — согревало душу Убогого сильнее, чем лишняя ложка мучной болтушки. Но сейчас он был совершенно другим человеком, и этот человек был даже рад этой вони, потому что благодаря ей он мог быть спокоен, зная, что на тряпки, служившие ему одеждой и постелью, никто не покусится.

Из темноты показалась грузная фигура Грязного Буча. Тот до сих пор не мог простить себе, что приволок в ночлежку «этого урода». Убогий вжался в стену и подгреб тряпки ближе к себе, но на этот раз Буч прошел мимо, едва удостоив его взглядом. Когда его громоздкая фигура исчезла за углом, Убогий облегченно вздохнул. За последние два месяца он научился многому из того, что крысы знают от рождения. А также чего можно ожидать от человека, который считает тебя намного ниже себя и абсолютно уверен в собственной безнаказанности. Знать это было жизненно необходимо. Главное же из всего, что он успел понять за последние недели, было следующее: его первейшая забота — выжить, ни о чем другом он не должен даже думать. Все, что выходит за этот четко очерченный круг, любая мысль и переживание — в его положении непозволительная роскошь.

Мамаша Джонс подняла его на рассвете. Выглядел этот подъем довольно бесцеремонно. Убогий проснулся от чувствительной затрещины, и, пока он ошеломленно хлопал глазами, мамаша Джонс сунула ему в руки миску овсянки, скупо приправленной НАСТОЯЩИМ МАСЛОМ, и добродушно пробормотала:

— Ешь, страдалец.

Убогий, несколько ошарашенный столь щедрым подношением, тут же принялся торопливо уплетать кашу. В его положении грех было бы упустить такую возможность набить брюхо.

Мамаша вернулась спустя пару минут, когда Убогий уже долизывал донышко тарелки. Забрав тарелку, она поманила его за собой. Убогий поднялся и, опираясь на костыль, шустро поковылял за ней. В закутке мамаши Джонс стояло большое корыто, наполненное горячей водой, от которой поднимался белый пар, рядом лежала относительно чистая тряпица и потрепанный, но чистый комбинезон портового рабочего. А также совершенно не подходящий к нему дорожный термоплащ с давно выпотрошенными внутренностями. В таком виде он вряд ли мог кого-то согреть, но для любого ночлежника был бы шикарным подарком, поскольку выглядел почти целым. А большинство обитателей ночлежки носили свою одежду до тех пор, пока общая площадь дыр не становилась больше площади оставшейся ткани. Впрочем, многие и после этого продолжали таскать свои одежки, просто надевая их в несколько слоев, так, чтобы верхняя закрывала прорехи нижней и так далее. Убогий и сам сейчас был одет именно так.

Рядом с корытом стоял Грязный Буч, переругиваясь то ли с мамашей, то ли с корытом, поскольку мамаша Джонс не обращала на него никакого внимания. Когда Убогий, переступив порог, настороженно замер, готовый броситься вон, если вдруг Буч обратит свой гнев на него, мамаша Джонс повернулась к нему и показала рукой на корыто:

— Раздевайся.

Убогий удивленно воззрился на нее. Он знал, что мамаша относится к нему неплохо, но то, что он видел перед собой, по местным меркам было настоящим, стопроцентным чудом. А то, что в этом участвует Грязный Буч… И тут Буч напомнил о себе. Он шагнул вперед и рявкнул:

— Шевелись, мешок с костями, я что, должен тут сгнить, пока ты соизволишь раздеться?!

Убогий тут же начал непослушными руками торопливо стягивать с себя тряпье, а мамаша Джонс посмотрела на Буча и укоризненно покачала головой:

— Ты мог бы быть с ним поласковей, Бучито.

— Еще чего, — пробормотал тот, но, когда Убогий наконец разоблачился, он подхватил его, почти не причинив боли, и опустил в корыто.

Спустя полчаса Убогий сидел на табурете, облаченный в поношенную, но чистую одежду, и наслаждался давно забытым ощущением хорошо вымытой кожи и отсутствием уже ставшей привычной вони. Вернее, вонь не исчезла окончательно, ведь никуда не исчезла ночлежка, просто по сравнению с тем облаком вони, которое постоянно окружало его последнее время, то, что ощущал сейчас его нос, казалось просто свежим дыханием майского утра. Очевидно, все это было написано у него на лице, потому что мамаша Джонс, жалостливо посмотрев на него, порылась в своем закутке, шаркая ногами, подошла к Убогому и протянула ему замасленный кулек. Убогий вскинул удивленный взгляд на Мамашу, осторожно взял кулек и развернул: на измятом листке бумаги лежало два небольших желтоватых кусочка сала. Убогий тупо уставился на этот немыслимый деликатес. Он подействовал на него как холодный душ. По своей наивности Убогий еще мог принять за нечаянное чудо все, что произошло с ним до сего момента, но сало… Он поднял на мамашу Джонс испуганные глаза и спросил срывающимся голосом:

— Что со мной сделают?

Мамаша всхлипнула и отошла в сторону, а на пороге каморки появился отлучавшийся куда-то Грязный Буч. Бросив сердитый взгляд на мамашу Джонс, он повернулся к Убогому и рявкнул: