Тимур Рымжанов - Колдун. Трилогия

– От Славутича иду, высокой водой, семь зим как.

– От Славутича? – удивился я, не помня, где уже слышал это слово.

– От Киева шел в Новоград. В Суздале Мурома баять добрый лес аж по самый Этиль.

– Так, все, хватит! – возмутился я. – И, вроде, по-русски говоришь, а один черт – ни хрена не понятно! Меня зовут Артур. Я пришел издалека! Поможешь мне?

На мое счастье, парень попался сообразительный. Возможно, он даже понимал часть сказанного, но по-своему. В любом случае, оружие он опустил острием вниз и прошел чуть вперед. Дождался, пока я возьму обратно свои пожитки, и махнул рукой, предлагая следовать за ним.

Лес Петру был знаком как свои пять пальцев, ориентировался он так, будто в нем и родился. Прокладывая путь через заросли, он без умолку говорил, благо что не одна из его фраз не заканчивалась вопросительной интонацией. Он просто вещал, не очень-то надеясь, что я его понимаю. К счастью, я понимал примерно треть из всего сказанного. Интонация, знакомые слова и жесты руками значительно помогали в осмыслении безудержного потока информации.

Я узнал, что Петр пришел из Киева. Были какие-то весьма веские причины на то, что он, крещеный человек, чему он придавал очень большое значение, был вынужден покинуть теплые края и отправиться на север, в Новгород, если я правильно все понял. Затем он скитался в верховьях реки Этиль, возможно, что это просто неизвестное мне название реки. По всей видимости, судоходной, ведь я слышал уже это название возле пристани в поселке, куда пришли ладьи купца. В здешних лесах Петра привлекали, как я понял, огромное количество пушного зверья и вольница. Мол, «пока бояре овцу делят, половец стадо взял», примерно так я для себя перевел его высказывание. Речь Петра, такую знакомую и такую чуждую одновременно, действительно приходилось переводить, словно иностранную. Но надо отметить, что в его рассказе слышалось многим больше знакомых слов, чем даже в стане у лодочников, приютивших меня на ночь. Хотя они люди пришлые и общались в основном на своем языке. С жителями деревни я так и не успел пообщаться, так что словарного запаса для нормального общения не хватало.

Несколько раз Петр останавливался, чтобы осмотреться. Теперь он становился все дружелюбнее, видя во мне не проявление агрессии, а только искреннее желание общаться. Может, я очень наивный человек, но хотелось верить, что не ошибаюсь в своих предположениях, и эпизод с копьем, приставленным к моей спине, как-то быстро ушел на второй план.

В животе урчало от голода. Мне даже идти становилось все труднее. Мало того, что голодный как собака, да еще и совсем охромевший. Не знаю, с чего так разболелась нога – вроде и шваркнулся на землю не сильно. Однако, преодолевая боль, словно привязанный невидимой веревкой к неторопливо шагающему впереди коренастому силуэту, продолжаю идти неизвестно куда. Мы прошли по густеющему лесу примерно километров пять или шесть. Вот тут я позавидовал Петру с его небольшим ростом. Корявый крепыш так ловко подныривал под стволы поваленных деревьев, протискивался под кустами, перепрыгивал какие-то овражки, да так непринужденно и легко, что я диву давался. На его фоне я смотрелся просто неуклюжим медведем. Мало того, что не получалось вспомнить дорогу, по которой мы шли все это время, я еще и расцарапал себе лицо, промочил ноги и, похоже, обломал лбом все низкие ветки. В какой-то момент подумалось, что такое явное дружелюбие может быть с подвохом, и на самом деле меня просто уводят подальше от свидетелей. Либо волокут к ловчей яме, либо в лапы товарищей, притаившихся в условленном месте. Эта мысль возникала в моей голове не раз и не два, но я всячески гнал ее прочь.

Разглядывая одежду Петра, я подумал об универсальности. Даже на первый взгляд все было необычным. Костюм, словно бы специально созданный для долгой жизни в лесу. Штаны войлочные, потертые, засаленные, но еще прочные. Онучей, обмоток он не носил, вместо лаптей на ногах красовались легкие кожаные туфли на тонкой подошве. Не знал, как они называются, но уж не лапти, это точно. Поверх грубой полотняной рубашки, совершенно потерявшей цвет, была надета меховая жилетка и кожаная куртка, причем, если не ошибаюсь, то кожа была рыбья. Городские красотки удавились бы от зависти к такому прикиду. Голову Петра нелепой нашлепкой покрывала плетеная из обычной коровьей кожи шапка, так же, как и штаны, давно потерявшая и форму и цвет. Петр был хоть и крепкий, но сутулый, ростом примерно метр шестьдесят, если бы выпрямился. Руки грубые, бугристые, пальцы сбиты, ногти содраны, обломаны. Жиденькая борода сплетена в тоненькую косичку где-то на уровне кадыка, волосы посеченные, кое-как подрезанные, словно подпаленные. На вид ему было лет сорок, может, чуть больше. Глаза большие, карие, очень подвижные. Огромные уши, мясистый нос, широкая переносица. На правой стороне лица, возле рта, заметный старый шрам, кривой, грубый. Если судить по повадкам и внешним данным, мужик был не робкого десятка, но и такой, что без надобности в драку не полезет. С оружием, коротким дротиком, управлялся умело, привычно. Нож на поясе был тоже странный. Про такой так и хотелось сказать – якутский. Короткий, широкий и в потертых меховых ножнах. Рукоятка ножа была костяной, с каким-то резным орнаментом.

Мы вышли к болоту. Самому натуральному болоту, с трясиной и гнилыми остовами давно поваленных деревьев. Комары, мошка, лягушки, запах тины. Петр остановился на опушке, вытаскивая из кустов длинный шест. По всему видно, этой дорогой он ходил не раз и не два, а чуть ли не каждый день.

Тропинка через топь, вопреки ожиданиям, оказалась легкой, даже не пришлось лезть в воду. Перебрались на другую сторону по довольно устойчивым и твердым кочкам, словно бы островкам или камням, торчащим из воды. Был бы я без проводника, то, разумеется, не нашел бы этой тропинки, но с таким уверенным и ловким провожатым путь показался нетрудным. Дальше были очень густой ельник, небольшой подъем по заметной тропинке и опять поляна, со всех сторон, как частоколом, окруженная елками. На окраине поляны стояла хижина. Это был не дом, но и не землянка. Срубленная из толстых бревен, довольно капитальная избушка с покатой крышей, выложенной землей и травой. Впечатление было такое, что из поляны вырезали часть почвы вместе с луговыми травами и постелили на крышу, как платок. В хибаре была одна единственная дверь и ни одного окна. В тесной комнате я мог стоять в полный рост, но только потому, что там не было потолка, а последний венец сруба приходился мне как раз на уровне плеча.

Увидев в углу комнаты лавку, я сел на нее, не спрашивая разрешения. Петр стал греметь какой-то посудой, плошками, деревянными мисками, снял с полки кузовок, в котором была какая-то крупа. Мысль о еде выветрила из головы все вопросы и темы для разговоров, но я все же отвлекся и спросил: