Владимир Березин - Путевые знаки
Когда мы чуть притормозили, Владимир Павлович тревожно сказал:
— Ты пойми, мы им больше не нужны. Мы были им нужны, когда ты был пилотом. Теперь самолёт у нас разбит, и деваться нам некуда. Пилот им не нужен.
— Почему? Шасси можно починить. Нанять питерцев…
— А что им тут пообещать? Проживание в Изумрудном городе? Не смеши. К тому же всё равно придётся одного, а то и двоих из нас грохнуть. Мы все не поместимся в кабине. Ты посмотри на Семецкого, у него интуиция звериная, чистая, потому что он и сам по себе просто зверёк. Все поэты, говорят, звери. Математический наш начальник оттого так и ходит за нами, что звериным своим чутьём понимает: ему нужна защита. Он думает, что мы заменим ему друзей. Но мы исчезнем, а он останется здесь, живой или мёртвый. Тут его дом. А вот по дороге в Москву, если у нас, конечно, будет шанс отправиться в Москву, отдуваться в любом случае придётся нам с тобой. Или мы станем просто не нужны. Стреляные гильзы и то нужнее, чем мы, из них можно сделать массу полезных предметов. Можно, конечно, стать заправскими слугами-носильщиками. Вот утром они проснутся, и мы по бежим и подадим им кофе в постель. Слыханное ли дело, чтобы взрослым мужикам подавали кофе в постель?
— Чё ты гонишь? Какой кофе? Это цитата какая-то, я не знаю, — пытался я его перебить.
— Всё равно, ты умеешь что-нибудь незаменимое делать? Вот то-то. Я — нет. Кажется, нет. А ты?
— И что делать?
— Думать, Саша. Молча и тихо думать, как мы можем с ними сжиться. Пока сила на их стороне, и бунт на корабле я не устрою, да и тебе не советую. Надо вступить с ними в симбиоз, сделать так, чтобы нашим упырям было выгодно быть вместе с нами, а не пустить нас в расход при первом удобном случае.
Я сопел, думая, как это я могу быть ещё полезен, кроме как бессмысленное вьючное животное. Кофе, что ли, по утрам варить? Да нет тут никакого кофеина, кроме как в таблетках.
— К тому же, — Владимир Павлович, видимо, решил меня добить, — а с чего ты решил, что он из Изумрудного города?
— Он сам сказал, что… — начал было я и осёкся.
Ну да, я всё время принимал это как само собой разумеющееся. Откуда ещё может быть этот человек с его знаниями, с его экипировкой. Вон даже бензин у них свежий, и приборы эти… Откуда такое может быть, где всё это может, нет, не храниться, а производиться?
А Владимир Павлович прав, ходили разные слухи. Например, у нас в Москве говорили, что есть такая реальная сила — бауманцы. То есть на станциях метро и в подземных бункерах рядом с Училищем имени Баумана, которое давно стало университетом, собрались не учёные, а инженеры и образовали свою технократическую коммуну. И в отличие от «чистеньких» университетских, бауманские занимались реальной инженерией, прикладными работами, многажды выходили на поверхность и незримо боролись с «университетскими» за власть. Впрочем, это были только слухи. Мы уже целую вечность жили в мире, в котором всё было построено на слухах, да только целую вечность мы научились этим слухам не доверять.
Я почесал голову и понял, что у меня активно вылезают волосы.
Я лысел, как облучённый, но облучённым точно не был. Более того, я чувствовал себя гораздо лучше, чем в первые часы на поверхности, и уж куда лучше, чем когда приземлился на нашем спортивном Яке на набережной близ Финляндского вокзала.
А потом я с тревогой подумал: «Вдруг мне придётся прожить всю жизнь здесь? Что тогда?» Но я утешил себя тем, что жизнь на поверхности, да и в петербургском метро при этих раскладах у меня будет не очень длинная.
Вертя головами, мы перешли мост. И опять ничего опасного мы не увидели: всё та же Нева, та же тихая погода и почти стеклянно-ровное течение воды. Мы двинулись к дворцу не по набережной, а по Миллионной, сверяясь с номерами домов. Что-то не понравилось на набережной Математику, и никто с ним, даже наш поэт, не спорил.
Потом в просветы переулков я увидел, в чём дело. Весь берег, набережная и дома были покрыты какой-то переливавшейся на солнце серой слизью, причём слизь эта дышала и пузырилась.
— Что? Да обычная серость! — сказал Семецкий, заметив наше недоумение. — Это ладно, а вот у нас на Марсовом поле огонь двадцать лет подряд горит, и это вам отчего-то не интересно. Или вот слева дом, где Пушкин умер. Хотите посмотреть, где Пушкин умер? Я там, кстати, ночевал, и во мне открылся поэтический дар. Именно там открылся. Ну что, хотите посмотреть?
— Нам это жутко интересно, но давайте мы, дорогой друг, поговорим об этом позже, — ответил Математик.
А Владимир Павлович тихо пробормотал:
— Ему Пушкин лиру передал, а мы отдувайся.
Впрочем, мы тут же перестали болтать, потому что вышли на Дворцовую площадь и остановились, крутя головами и озираясь. Посреди площади стояла удивительной красоты колонна. Я был подготовлен к этому виду книгами, но что-то в пейзаже изменилось относительно многочисленных открыток. Колонна-то сохранилась, хотя отчего-то несколько оплыла, как свечка. А на вершине колонны стоял, как сказал бы начальник станции «Сокол», «ангел в натуральную величину». Ангел, правда, несколько наклонился, будто раздумывал, прыгнуть вниз или нет.
А, вот оно в чём дело! От какого-то нестерпимого зноя крест оплавился и выпал из рук «ангела в натуральную величину», а крылья у него сложились. И не ангел теперь стоял на вершине, а непонятно кто, причём попирая торчавший вниз головой крест.
Вся площадь вокруг колонны заросла ровной зелёной травой. Эта трава была совершенно зелёная, какая-то неестественно зелёная. Но, впрочем, что я понимал в траве? С чем её сравнивать? С рисунками в книжках, что ли? Однако трава всё же была какая-то удивительно неестественная, будто подстриженная.
И вот тут мы встретили настоящего мутанта, и я понял, что все эти павловские собаки были просто семечки. К нам приближался какой-то повар-переросток. Будь он, как и положено мутантам, слеплен из одних костей и сухожилий, снабжён клыками и всё время пускал как бы слюни, тут всё было бы понятно.
Но это был вполне похожий на человека персонаж, только ростом он вышел знатно — метра два. А то и больше, да. Он был скорее толст, а на лице застыла удивительно неприятная улыбка. Когда он подошёл ближе, я понял, что меня настораживает. Он был как бы цельнолитой, одежда на нём, колпак, брюки, ботинки — всё представляло одно целое с телом, хоть и было разных цветов. При этом это был не человек, а как бы пародия на человека, кукла с гипертрофированным носом и пухлыми руками.
В четыре ствола мы ударили по нему из автоматов, но он только радостно помахал нам рукой. Переваливаясь с ноги на ногу, он шёл к нам, отсекая от Дворцового моста.
И тут уж не до жиру, быть бы живу. Мы бросили рюкзаки и ломанулись вперёд по высокой траве.
— Давай, поэт, давай скорее, — орал Владимир Павлович Семецкому, да всё без толку.
Наш спутник, видать, уже и сам был не рад, что отправился с нами. Бежать быстро он не мог, а только махал руками.
Мы перебежали на другую сторону площади к Адмиралтейству, где начинались какие-то джунгли — разросшийся сквер был почти монолитен, но между ним и стеной Адмиралтейства оставался проход.
Мы обернулись и снова дали очереди по псевдоповару. Было видно, как пули входят в студенистое тело и застревают в нём. Псевдоповар вдруг повернулся в сторону, и я увидел, как со стороны Дворцового моста к нам подбегают несколько собак.
Я сразу же вспотел и почувствовал, что по ложбинке вдоль позвоночника, как в страшных снах, вернее, при пробуждении, у меня ливанул холодный пот. Но уже через минуту мы поняли, что собаки не видят нас, что-то влекло их к псевдоповару. И точно, странный у него был запах, запах, который я когда-то помнил.
А пока собаки начали лаять на псевдоповара, будто на слона. Повар приплясывал и притоптывал на месте, как юмористический персонаж, да только вдруг внешне неловко, но очень точно наступил на одну из собак, и та мгновенно приклеилась к его телу. Потом ещё пару он сграбастал руками и с размаху сел на задницу.
Подобрав собак, он своими мягкими на вид руками мгновенно сломал им хребты. Поглядел на них, поднял над головой и начал их месить как тесто, по крайней мере, так это выглядело со стороны. Собаки болтались у него в руках как безвольные тряпочки, будто сразу перешли в другое агрегатное состояние.
Тихо сидели мы у края сквера и наблюдали за процессом, опасаясь привлечь к себе внимание. Мутант сидел на Дворцовой площади и жрал собак Павлова. Это было бы смешно, когда бы нам не было так жутко. Сейчас это была замкнутая и связанная система — псевдоповар кушал, а остальные собаки смотрели на него, почему-то опасаясь и не решаясь броситься. Какая-то у них была связь, и нам совершенно не хотелось её нарушать и входить третьей точкой, новым углом в эту линию.
А мутант сидел и ел. Причём делал он это ужасно деликатно, будто в руках у него были нож и вилка. Мутант копошился, изысканно подносил собачью ногу ко рту, облизывался и поправлял колпак на голове. Псевдоповар потянулся и снова принялся за трапезу. Если бы ему сейчас повязать салфетку, это только дополнило бы картину — это был настоящий питерский мутант.
