Юлия Федотова - Последнее поколение
— Ваши соплеменники — изнеженные, не привыкшие к лишениям существа, («И это заметили!») они не выдержат пыток, сломаются. Рано или поздно, кто-то заговорит. Зачем доводить дело до крайности? — цергард был очень убедителен, и Гвейран разозлился. Обидно стало за свой народ — хорошенькое же мнение сложилось о нём у властей Церанга!
— Ну, это ещё бабка надвое сказала, сломаются, или нет! — бросил он резко, уже не стесняясь идиомы, которая в языке Арингорада отсутствовала и даже не имела аналогов.
— КТО?!! — цергард Эйнер вдруг подскочил в своём кресле, воззрился на Гвейрана, будто выходца с того света встретил. — Кто сказал?!!
— Бабка… — неуверенно пробормотал «доктор», озадаченный столь бурной реакцией.
— Ну, точно!!! — контрразведчик вскинул на него свои красивые серые глаза, но теперь они смотрели не безразлично-устало, а оживлённо, почти радостно. — А я всё думал! Мне всё казалось, где-то я вас видел?!! Восемьдесят третий год, Набарский фронт, юго-восточное направление! Мы с вами вместе бежали из плена! Ну, вспомните!!! Это были вы, ведь правда?!! Неужели вы забыли?!!
Нет, он не забыл. Такое не забывают, хотя и вспоминать не хотят.
… Его призвали в восемьдесят первом году, не смотря на мастерски состряпанную бронь. Тогда призывали всех, даже немощных стариков и школьников-подростков: «на мясо сгодятся». И он пошёл — куда было деваться, если дезертиров ловили и расстреливали на месте без суда и следствия. В тот страшный год погибло немало землян — почти весь первый состав Арингорадской группы. Сергей Даверкин утонул в болотах Тары вместе со своим танком. Тойво Аккинен, бывший однокурсник, только и успел передать на базу: «Горим!» — а что, где — неизвестно. Убеждённого пацифиста Ферже — ну, не мог он идти на фронт, не мог причинить боль живому существу! — расстреляли на улице как дезертира. Банецкий и Смолл решили эвакуироваться, но не смогли пробиться к челноку, сгинули где-то по дороге… А Стаднецкому повезло, он выжил. Не без участия того, кто, годы спустя, стал виновником сокрушительного провала секретной наблюдательной группы Земли на Церанге.
Началось с того, что утонул полевой лазарет № 34. Ушёл в топь ночью, вскоре после массированного артобстрела их позиций из дальнобойных тяжёлых орудий. Никто не надеялся выжить в нём, снаряды рвались вокруг — и чудесным образом ни один не попал в цель! Но что-то разрушилось, сместилось в хрупком поверхностном слое от их ударов — и большой блок тверди просел, ухнул в одно мгновение, увлёк в бездонную черноту добрых три сотни жизней. Не спасся никто, за исключением полевого хирурга, регарда Гвейрана. А всё потому, что наблюдателю Стаднецкому потребовалось раздобыть уникальный образец мутации. Он приметил его ещё днём, когда проезжал мимо, возвращаясь из окружного госпиталя — раскидистый, неопрятный куст рос в трёхстах метрах от госпитальных шатров. По форме кроны — обычный многоствольный аснар, идущий на корм скоту. Удивительными были листья — раза в четыре крупнее обычных, они напоминали вздутую грязно-бурую подушку, оснащённую по краям короткими щупальцеподобными выростами.
Попав на фронт, Гвейран почти забыл о земном своём происхождении и «основной работе». Когда голод, и гнус, и нет лекарств, и сутки напролёт только и делаешь, что режешь и режешь изорванную, изувеченную, гниющую заживо плоть, а она всё прибывает и прибывает — тут не до научных изысканий. Должно быть, в округе росло много чего интересного, потому что счётчики Воркра пищали как сумасшедшие, и ни одна животная тварь, кроме летучего гнуса и увительно устойчивых к радиации людей Церанга, выживать в здешних условиях не могла. Даже вездесущие жёлтые жабы не квакали по периметрам провалов, и под одеждой у раненых, тех, что приносили с болот, не находили ни одной пиявки. Должно быть, для биолога, изучающего мутации флоры, тут было раздолье. Но регарду Гвейрану тогда стало наплевать на професиональне интересы наблюдателя Стаднецкого. Все мысли были лишь об одном: как бы выжить и не спятить.
Почему именно тот куст привлёк его особое внимание, Гвейран не знал, наверное, то была Судьба, в которую почти никто не верит, ни на Церанге, ни на Земле, или промысел Создателей, в которых тоже престали верить. Так или иначе, он решил непременно взять образцы тканей удивительного растения, и если не обработать сразу, то припасти до лучших времён. Однако, сделать это было не так просто — окружающие сильно удивились бы, застав полевого хирурга лазающим по окрестным кустам под обстрелом. И он решил пойти ночью, кода будет меньше посторонних взглядов. И пошёл.
Дальше всё случилось у него на глазах. Вернее, почти.
Стояла чудесная, удивительно мирная ночь начала месяца трен. По-весеннему светлая, она казалась особенно тихой после ошеломляющего грохота дневного обстрела. Даже гнус, прибитый к тверди лёгким заморозком, не зудел в ушах. В воздухе как всегда пахло сыростью, но не летней, гнилой и затхлой, а свежей, талой. Дага, никогда не заходящая в этих широтах, висела яркой точкой с края неба, и круглое жёлтое гало её напоминало родную Луну. В голове от такой идиллии всплывали обрывки старинных, в совсем другой жизни услышанных песен: о белых ночах, о весне, о усталых солдатах, которым мешают спать соловьиные трели… И жизнь была бы совсем замечательной, если бы ещё не так сильно хотелось жрать…
Вдохновленный и расслабленный, Гвейран приблизился к кусту. Достал нож, чтобы срезать ветку… как вдруг услышал за спиной громкий хлюпающий звук — будто кто-то выдернул гигантский резиновый сапог, увязший в трясине. Он обернулся, не от испуга, и не из любопытства даже — чисто машинально. И не увидел ни-че-го. В буквальном смысле слова. Лазарет исчез, будто его и не было никогда — операционных шатёр, три перевязочных, десять больших палаток на тридцать лежачих мест каждая, полевая кухня, бортовой «сквар» для транспортировки раненых в тыл. Ничего не осталось, ни намёка, ни следа. Только свежее чёрное окно трясины отмечало то место, где ему, Гвейрану, полагалось находиться в данный момент.
Он многое, многое успел повидать в своей инопланетной жизни, но с таким кошмаром ещё не сталкивался. Разум отказывался верить случившемуся, таким диким и невозможным оно казалось. До утра Гвейран просидел под кустом — он почему-то вообразил, будто спит и должен проснуться, тогда всё будет как прежде. К первому рассвету иллюзии рассеялись. Пришла боль утраты. Там, в госпитале, оставались небезразличные ему люди — он давно перестал делить своих друзей на землян и церангаров.
А потом пригрел Акаранг, гнус поднялся с болот, и стало ясно, что надо как-то действовать, пока не сожрали заживо. Побрёл к северу наугад, по бездорожью, рискуя провалиться в воронку или увязнуть в трясине.
На набарскую развегуппу нарвался часа через полтора. Сопротивляться не мог, при себе у него не только автомата, даже дежурного офицерского «симура» не было. Взяли, как говорится, тёпленьким. Думал, прикончат сразу, но им нужен был «язык». Дальше был долгий переход, мучительный в равной мере и для разведчиков, и для пленника их. На втором закате вышли к какой-то высоте, местность была Гвейрану незнакомой, сориентироваться в пространстве он не мог.
Здесь, на невысоком каменистом плато, располагался вражеский штаб.
Допрос был жестоким, но если бы он даже захотел — что мог рассказать, какие тайны выдать? Расположение утонувшего лазарета?
В кармане куртки имелось удостоверение, подтверждающее медицинскую должность пленника — здесь, при штабе, его было кому прочесть. (Разведчики, судя по всему, арингорадского не знали, крутили-крутили бумажку, но так и не поняли своего просчёта. И хорошо, а то пристрелили бы непременно, на месте, чтобы не таскать через топи бесполезный груз.) Прочли. Еще раз основательно избили, видно, с досады. Но убивать снова не стали, решив, что военный хирург — пресона достаточно важная, и может пригодиться при обмене пленными.
Шагах в двадцати от штабного шатра, прямо в камне был выдолблен неглубокий, метра два с половиной — три, погреб, зарешёченный сверху. Туда-то Гвейрана и бросили, спихнули так, что чудом шею не свернул. Первую минуту он мало что видел вокруг себя, оглушённый ударом падения, а потом понял, что находится в яме не один.
Рядом, привалившись к стене, сидел подросток-мутант лет пятнадцати, в болотном камуфляже. У него было тонкое бледное лицо, перепачканное подсохшей кровью. Светлые волосы слиплись на лбу бурыми сосульками. Кисть левой руки была обмотана тряпкой, в которой при ближайшем рассмотрении можно было признать нижнюю форменную рубашку.
— Здравия желаю, господин регард! Младший агард Эйнер к вашим услугам! — отрапортовал мальчик, сделав вид, будто встаёт, чтобы приветствовать старшего офицера как положено по уставу, но так и не встал. Только прибавил очень искренне, от души, — Как же хорошо, что вы здесь оказались! — потом понял, что сморозил глупость, смутился и прошептал, — Извините…
