Илья Бердников - Проходимец по контракту
— Что полезно — предоставь мне решать! — непоколебимо отрезала девушка. — А я не позволю спаивать мальчика. Раненого к тому же!
«Мальчика»! Как будто она меня старше в два раза! Я был до глубины души возмущен и чуть было не хлопнул рюмку с «этой чудесной вишневой наливкой», которая словно сама собой появилась у моего локтя. Потом я подумал о том, что это глупо бы выглядело, и, не дай бог, я захмелею при моей нынешней слабости — Вержбицкому пришлось на всем пути до столовой практически тащить меня под руку — и брякну какую-то глупость или — еще лучше! — позорно вырублюсь у нее на глазах…
Нее…
Насколько было бы мне проще, если бы в этой придорожной таверне, гостинице, или как там ее, были бы только мужчины! Нет, я даже согласен на женщину: пожилую, умную тетку, которая умудрена годами и повидала все, что возможно, на жизненном пути. С такой было бы просто. Даже уютно: пожилые любят беспокоиться о молодых, окружать заботой, зачастую назойливой, но не менее от этого приятной, если только ты не конченый эгоист и не разучился любить людей. Но Илона! Я чувствовал бы себя намного уверенней и свободней, если бы она не была так красива. Красива и очаровательна. Темные глаза лучатся умом и жизнью… улыбка такая… Стоп, Алексей! Похоже, ты начинаешь петь дифирамбы!
Я попытался переключиться мыслями на другую тему, обсасывая поведанную мне новость, что говорю я теперь вовсе не по-русски. Сначала я подумал, что пан Стах шутит надо мной, пользуясь моей зеленостью на Дороге. Потом, убежденный объяснениями Илоны и молчаливым согласием Стефана и Круса, я испугался, что не смогу теперь говорить на родном языке и какая-то часть меня безвозвратно потеряна… Потом я вспомнил, что говорил с Саньком и Данилычем и их язык не показался мне странным. Значит, возвращаясь на Землю, они снова обретали умение общаться на русском? Из разъяснений Илоны я понял, что когда человек первый раз проходит через Проезд, то он автоматически начинает говорить и мыслить на языке, общем для всех соединенных Дорогой мирах. Как это происходит, никто не знает, но существует мнение, что это праязык, от которого произошли остальные, и Дорога просто «включает» его в голове идущего через Проезд, именуемый на жаргоне водителей-дорожников Точкой. Обдумав это, я успокоился, хотя и напрягался весь завтрак, пытаясь вспомнить русские слова, при полной уверенности, что я ими и говорю. Просто бред какой-то! И откуда тогда у пана Станислава столько польских слов в обиходе? Да и этот такой очаровательный акцент у Илоны… Опять она! Положительно, девушка умела занять собой ваши мысли…
— Вся в мать! — притворно горестно всплеснул ручищами Вержбицкий, продолжая перебранку с дочерью. — Говорили мне: не женись на гречанке — намаешься, характер южный! Нет! Не послушал!
В глазах пана Стефана и пана Круса светилось понимание.
— Папа!
— А что — «папа»! Я хозяин самого большого в округе центра по ремонту грузовиков, дома отдыха и магазина, где каждый может купить все, что его душа пожелает! Я закрепился на этой территории намертво, и хоть меня и не раз пытались сковырнуть с этого места, но — безуспешно! Меня знают и уважают практически все дорожники на расстоянии десятка миров и земель вокруг и многие боятся! Мое гостеприимство славится еще дальше! И что? — Пан Станислав плеснул во вместительную рюмку очередную наливку. — Сначала моя жена, а вот теперь и дочь учат меня, как принимать гостей!!!
Пан Крус и пан Стефан сделали вид, что их не существует.
Илона невозмутимо отставила графинчики подальше от отца-самодержца. Похоже было, что и она, и ее мать имели абсолютное влияние на этого огромного дядьку.
Я не решился спросить, где сейчас эта гречанка-жена, но теперь мне стало ясно, откуда у такого крупного голубоглазого и белобрысого папика такая утонченная и темноглазая дочь. А неплохо гены смешались… на мою голову…
Моя голова потихоньку начинала протестовать против такой обильной нагрузки, выражая свой протест через постепенно накатывающую боль. Поначалу ее можно было терпеть, но вскоре прихватило так, что все мысли были куда-то вытеснены и я завис. Завис, пытаясь вспомнить, где в моем багаже цитрамон или еще что-то подобное и где, собственно, может быть мой так называемый багаж. Джинсы-то мне новые принесли — явно со склада… Хранимые дома, на полке в бельевом шкафу так не пахли бы…
— Что, невкусно? — ткнул меня в бок разошедшийся не на шутку, подогретый наливками и спором с дочкой (который он, похоже, проигрывал) пан Станислав. — Не привык к нашим стравам?
— Ты что, не видишь: ему плохо! — Илона как-то сразу оказалась возле меня, хотя только что сидела напротив, с другой стороны стола. — Тошнота? Голова болит? Нужно прилечь — я сделаю укол, сразу полегчает.
Если честно, то к этому времени мне было абсолютно все равно, кто и куда мне будет делать укол, и, наверное, если бы Илона заявила, что срочно будет делать мне литровую клизму, вряд ли я бы запротестовал. Когда весь мир заполнен головной болью, условности отходят на второй план.
По моим смутным воспоминаниям, меня, как ребенка, перенесли на руках в комнату и уложили на кровать. Укол. Головная боль, словно не желая сдавать позиции, уходит постепенно, напоминая о себе смягчающимися толчками. Спать… спать…
Проснулся я, по-видимому, ночью. Мягко горел ночничок на невысоком шкафчике, бросая бархатистый рассеянный зеленовато-желтым плафоном свет на противоположный от меня угол комнаты. Экран архаичного телевизора отражал этот уютный свет, словно зеркало, и по полу пролегла золотистая дорожка. Окна были задернуты шторами наглухо, так что трудно было определить, какое время суток сейчас. Хотя что я знаю об этом мире? Есть ли здесь луна и когда наступает рассвет? А может, снаружи лежит снег, и поэтому относительно светло? Когда меня принесли сюда, я был без сознания, как, впрочем, и все время в этом мире. Кто знает, ведь существует возможность того, что я нахожусь по-прежнему на Псевдо-Гее, а этот дом — всего лишь укрепленная на случай нападения летающих тварей твердыня? Ведь я не успел подойти к окнам, когда было светло, а в столовой окна были непрозрачными, матовыми, словно хозяева скрывались от нескромных взглядов слишком любопытных соседей.
Я покрутил головой, осматриваясь. Слава богу, она не болела, голова то есть.
Рядом с изголовьем кровати, смиренно терпящей мое присутствие, на тумбочке-этажерке красовались какие-то коробочки, по-видимому с лекарствами, автошприц, стакан с водой. Мне хотелось пить — горло пересохло, но я напомнил себе, что и так основательно наполнен влагой через капельницы, после чего мне явно не стоило напиваться какой-либо жидкостью, чтобы в результате шататься по неосвещенному, незнакомому мне дому в поисках туалета… Так что я решил повременить с водой. По крайней мере до утра. Мне вовсе не улыбалось стать причиной ночного переполоха. Конечно, проводя меня по лабиринту каких-то лестниц и коридоров в столовую, Вержбицкий завел меня в туалет и подождал, пока я справлюсь, но перед этим мы прошли через слабо освещенный, благодаря плотно задернутым гардинам, зал, полный каких-то столиков с вазами и статуэток вдоль стены. Где мог находиться выключатель в этом проходном зале — я и вообразить не мог.
Представив себя, закутанного в одеяло — оказалось, что меня заботливо раздели до самых трусов, — мечущегося под грохот падающей мебели, бьющихся ваз… и озаренного в этот позорный момент потоком света из двери комнаты недоуменной Илоны, — я ухмыльнулся.
«Ты становишься параноиком, милейший, — протянул я про себя, а может, и вслух. — Твои навязчивые мысли о позоре перед этой самоуверенной… самоуверенной кошкой — о, нашел сравнение! — говорят о твоих скрытых комплексах и глубокосидящих фобиях, которые вытолкнула на поверхность эмоциональная и физическая встряска последних дней. Последних…»
Это слово вертелось в мозгу, наполненное особым смыслом в эти, действительно последние, дни. Не знаю, как для меня, но для других — точно. Последних.
И тут я заплакал. Не настраиваясь, не подготавливая себя какими-то жалобными мыслями. Заплакал, и все.
Возможно, это были слезы по обманутым надеждам, по реальности человеческой равнодушной подлости, когда меня, пойманного на жалкие, по соотношению с человеческой жизнью, гроши, абсолютно не подготовленного к ситуации, зашвырнули в дьявольскую мясорубку, которая, может быть и случайно, пропустила меня практически целым, тогда как более опытные и тренированные были перемолоты в кровавую пыль. Возможно, что я плакал от осознания себя все-таки маленьким мальчиком, закинутым неизмеримо далеко от привычного ему мира, от семьи, от таких слабых, по сравнению с моими, но таких сильных маминых рук… Как она там? Сколько времени там прошло по отношению с здесь, и вообще, возможно ли это хоть как-то соотносить…
