Александр Марков - Там, где бродит смерть
«Илья Муромец» Левашова лишь формально входил в эскадру Семирадского, на самом деле подчиняясь исключительно Гайданову, так что пилот всецело мог ощущать себя вольной птицей. Это состояние ему не нравилось. В нем не было конкретности. Если бы он заранее знал, что, скажем, к вечеру ему необходимо лететь на бомбежку, тогда он чувствовал бы себя более спокойно. Однако Гайданов перед тем, как аэроплан Левашова перебросили на аэродром Семирадского, лишь приказал ему ждать дальнейших указаний. Ориентировочно они последуют в конце августа. К этому времени «Илью Муромца» предполагалось немного переделать. Левашов понял, что если в угоду дальности пренебрегли грузоподъемностью аэроплана, то ему предстоит довольно продолжительный полет. Генерал обрисовал предстоящую операцию в общих чертах, и Левашов знал пока только то, что ему предстоит выбросить в германском тылу штурмовую группу. О ее количестве и месте высадки диверсантов разговор еще не заходил, хотя Левашов предполагал, что, скорее всего, это будет одно отделение. Больше ему на борт не взять.
Наконец Левашов не выдержал, отбросил мокрую, уже рассыпающуюся соломинку, на ходу выплюнул ее остатки и быстро пошел к летной полосе. По дороге его обогнали техники, которые отложили инструменты, посчитав, что с «Ильей Муромцем» они закончат заниматься попозже, а пока их помощь нужна другим.
Техники убирали с летного поля поврежденный аэроплан. Его уже успели перевернуть, но при этом погнулся винт и почти оторвалось и без того едва державшееся верхнее крыло. Ко всему прочему оно в двух местах треснуло, и с него слетела обшивка, так что, видимо, крыло придется полностью заменить. Нижняя плоскость пострадала меньше. Если техники попотеют, то, возможно, послезавтра к вечеру аэроплан будет готов к полетам.
Техники суетились возле аэроплана, громко переговариваясь, подтягивая его эвакуатором в стойло. Одна из колесных опор поврежденной машины перекосилась, поэтому она никак не хотела ехать прямо, переваливаясь и припадая, как раненая птица, оказавшаяся на земле, то на одну, то на другую сторону, постоянно смещаясь влево.
Эвакуатор двигался медленно, но безостановочно, как муравей, который тащит понравившуюся ему веточку. За состоянием погнутого шасси следил техник. Он шел в полусогнутом положении, так чтобы колесо всегда оставалось в поле его зрения. Как только возникнет первая угроза того, что стойка начнет разваливаться, он немедленно остановит водителя эвакуатора.
Аэроплан, как когтями, скреб летное поле, собирая с него верхний слой и добираясь порой до жирной коричнево-черной земли. Борозды походили на следы когтей какого-то двупалого хищника, оставленные на зеленой шкуре еще не открытого учеными существа, кровь на ранах которого уже успела свернуться, потемнеть и засохнуть.
Птицы следили за работой людей, кружась невысоко в небесах над летным полем. Самые смелые из них садились на борозды, хватали еще не успевших спрятаться червяков и быстро взлетали с добычей, чтобы потом, сев на ветку подальше от людей, попировать.
Левашов отметил, что с момента существования аэродрома это, пожалуй, самый лучший момент для обнаружения его неприятелем. Техники начали заделывать борозды дерном, но минимум в течение часа последствия неудачной посадки будут хорошо видны с воздуха. Хорошо, что немцам, очевидно, сейчас не до этого.
Птицам, чтобы опередить соперников и не остаться голодными, приходилось выхватывать червяков почти из-под колес аэроплана, при этом возникали небольшие стычки за добычу. Пернатые догадывались, что люди сейчас слишком заняты собственными проблемами. Они не сделают птицам ничего плохого, и поэтому те обращали больше внимания друг на друга, чем на людей.
Постепенно летное поле опустело. Жизнь переместилась под кроны деревьев, где техники незамедлительно приступили к ремонту аэропланов, а врачи пытались спасти жизнь израненного пилота. В просветах между деревьями виделись какие-то смутные силуэты, и Левашову казалось, будто это гномы или лесовики, которые бояться показаться людям, поэтому выходят на открытое пространство только ночью, а днем предпочитают оставаться под защитой деревьев. Тех, кто их потревожит или обидит, они могут заманить в хитроумные ловушки — вырытые в земле ямы, замаскированные ветками, или под заостренные стволы деревьев, подвешенные на веревках. Стоит задеть веревку, натянутую вдоль тропы, и заостренный кол упадет прямо на голову, от него не спасет даже стальной шлем.
Левашова раздражали люди, которые в ответственный момент, когда по горло занят работой и не можешь не то, что передохнуть, но даже смахнуть пот со лба, подходят и начинают выяснять, а чем же ты так занят. Но теперь он сам оказался в роли вопрошающего. К счастью, Левашов увидел двух пилотов, которые только что вернулись с задания. Это были Шешель и Каличев.
У Шешеля были стальные нервы. Его лицо ничего не выражало, и несмотря на то, что в этот день он уже сделал два вылета, усталость ничем не проявлялась, и, наверное, он смог бы вылететь и третий раз, и четвертый, и делать это до тех пор, пока на аэродроме не иссякнут запасы топлива. К этому свойству Шешеля Левашов уже привык, хотя познакомился с ним совсем недавно. До войны они несколько раз пересекались на различных летных показах, но их друг другу не представляли.
Собеседник пилотов выглядел довольно странно. Он носил куртку — очень похожую на пилотскую, но сделанную не из кожи, а из пятнистой ткани. Казалось, что куртка то ли измазана грязью, то ли сшита из черных, коричневых и зеленых лоскутков. Такого же цвета были его брюки, немного мешковатые и вытянутые на коленях, на ногах незнакомца красовались ботинки на шнуровке с толстой рифленой, как у альпинистов, подошвой. Погон на его плечах не было. Однако, Левашов сразу понял, что это и есть командир штурмовиков, о которых говорил генерал.
Левашов направился к этой группе. Приближаясь, он в основном наблюдал за незнакомцем, пытаясь понять, что это за человек. Тот почувствовал взгляд, прервал беседу и оглянулся. Его лицо располагало к доверию и вместе с тем говорило о решительном характере. Оно было классически угловатым, так что в него вписывались несколько геометрических фигур. Всю эту конструкцию чуть пригладили, словно по углам прошелся шлифовальным инструментом каменотес или их сгладило время. О такое лицо отобьешь руки, до мяса сдерешь с костяшек пальцев кожу без ощутимого результата, если, конечно, руки не будут при этом защищены перчатками со свинцовыми вставками или хотя бы прокладками, набитыми конским волосом. Левашов считался неплохим боксером и сразу оценил, что на ринге этот капитан будет очень опасным противником. Он был примерно одного роста с Шешелем, чуть выше Каличева и, наверное, на полголовы выше Левашова, а это значило что в нем было не менее 185 сантиметров. Почти гигант, хотя во время атак ему, вероятно, приходится несладко. Он представлял из себя слишком заманчивую мишень. Движения капитана были упругими. Казалось, что он сделан из резины, наваренной на железный каркас, который собран из нескольких сегментов, местами сваренных, а где-то скрепленных либо шарнирами, либо жесткими пружинами.
Левашов улыбнулся. Этот капитан мог оказаться конкурентом в любовных похождениях, в поединке и еще в нескольких случаях, но они находились по одну сторону баррикад, а поэтому по крайней мере до конца войны они останутся если уж не друзьями, не приятелями, так хотя бы не будут врагами. Левашов тоже мог причислить себя к опасным противникам. По крайней мере именно так о нем отзывались в германских газетах. В них, в частности, сообщалось, что пока на стороне России будут воевать такие асы, вряд ли Германия сумеет склонить чашу, на которой лежит победа, на свою сторону. Такие высказывания льстили самолюбию Левашова. Равновесие будет до тех пор, пока по обе стороны останутся профессионалы, но как только кто-либо лишится их и не сможет заменить, это будет означать неминуемое поражение.
На вид капитану было не более тридцати. Им всем было не более тридцати, плюс минус два-три года. Это значило, что помимо войны они успели увидеть в этом мире довольно много, но не настолько, чтобы не стремиться увидеть еще что-то и замыкаться только на войне. Она оставит в их душах глубокие раны. Залечить их сложнее, чем те, которые она оставит на их телах. Но они смогут пережить это и найдут себе занятие после того, как война закончится. Сейчас их призвание — убивать. Но это не единственное, что они умеют хорошо делать. Тем, кому сейчас двадцать, после войны будет гораздо сложнее, чем им, и если война продлится еще несколько лет, то это будет потерянное для страны поколение. Французы для таких людей создали иностранный легион. Возможно, России предстоит сделать нечто подобное, ведь если французы могли растрачивать энергию в Африке или Индокитае, то русские смогут сделать это в Азии. Правда, при этом они когда-нибудь столкнутся с теми же французами и с англичанами и тогда… Тогда грянет новая война. Хорошо, если она будет локальной и не перерастет в грандиозное и масштабное сражение. От его грохота весь мир, сшитый из разноцветных лоскутов, каждый из которых был одной страной, трещит по швам, готовый лопнуть, и не обязательно в том месте, где его скрепляют нитки границ.
