Когда говорит кровь - Михаил Александрович Беляев
Приказчики из кузниц, перевозчики и даже управители железорудных шахт в Барладских горах, откуда и шло сырье, заключили негласное соглашение, по которому общими силами обворовывали своих владельцев. Всё начиналось в шахтах, где управители, находя новые жилы, не сообщали о них, а наоборот, рассказывали про обрушения в туннелях, в которых якобы гибли рабы. Их же, вполне живых и здоровых, направляли на разработку тех самых новых жил, руду из которых тайно поставляли в мастерские Тайвишей. Уже там, занижая объем работ в отчетах и постоянно повышая нормы для рабочих, ковалось оружие, которое продавалось в обход семьи. Более того, за счет Тайвишей даже закупали повозки, инструменты и тягловых волов, которых использовали для добычи и перевозки руды.
Когда расследование было завершено и Джаромо с Шето рассказали обо всем главе рода Патару Тайвишу, он был просто вне себя от ярости. В тот же день все нечистые на руку приказчики, мастера и даже рабочие, были изгнаны, а некоторые из них вскоре оказались в тех самые шахтах, в качестве обреченных на бесконечный труд рабов. Так Тайвиши навели порядок в своих делах, а Джаромо простился со службой скромного сановника в городской конторе, получив должность главного управляющего над мастерскими этой семьи в Барле.
Сейчас это казалось смешным, но тогда Джаромо даже думал, что вот он, предел всех его мечтаний. В мгновение ока он стал богат, влиятелен и занимался интересным ему делом. Но всё это было лишь началом. Первыми робкими шагами по тому великому пути, что предстояло пройти им рука об руку с Шето Тайвишем. И путь этот, был путем к власти. Он был их судьбой. Их предназначением, которое только начинало исполняться.
Джаромо улыбнулся в ответ своему главному и, наверное, единственному другу, вложив в эту улыбку всю свою теплоту, всю нежность и всю преданность.
Отныне мир принадлежал им.
Глава девятая: Новые обязательства
Пронзительный крик младенца прорезал предрассветную тишину, вырвав Скофу из вязкого беспамятства. Руки ветерана потянулись было к ушам, в надежде хоть немного приглушить этот истошный вопль, но потеряв равновесие, он свалился со своей лежанки на пол.
Вырванная из недолгого забытья голова тут же нещадно заболела, а внутренности скрутило в порыве нестерпимой тошноты. Кое-как нащупав стоявшее под лежанкой деревянное корыто, он позволил остаткам вчерашнего вина выйти наружу, а потом тяжело привалился к стенке, обхватив руками колени.
Стало чуть легче. Но Скофа хорошо знал, что пройдет ещё совсем немного времени и обращенное в желчь дешёвое пойло вновь попросится наружу. Ну а пока его начинала бить дрожь, а голову разрывало от плача и криков ребенка за тонкой, словно лист пергамента, стенкой.
Вчерашний вечер всплывал в его памяти грязными лоскутами, упрямо не желая собираться в единое и целостное. Кажется, всё началось в какой-то дешёвой таверне, или может на улице, или даже тут, в этом доходном доме, а если говорить честнее – в сраном гнилом бараке, на стыке Фелайты и Аравен. Единственное, в чем был точно уверен Скофа, так это в том, что он основательно надрался. А если судить по тому, как ссадила скула, то и без драки вчера не обошлось. Конечно, скулу он мог рассадить и упав мордой на мостовую, или спьяну чиркнув о забор или стену, но вот костяшки уже вряд ли. Так что драка была точно. Да и обрывки воспоминаний, как он орет на каких-то косматых дикарей, а те толкают его в грудь, тоже говорили в пользу этой версии.
Младенец вновь издал истошную трель, и кто-то из обитателей комнаты забарабанил кулаком по стене.
– Завали хлебало своему выкидышу переношенному, а не то я его в окошко выкину!
Женщина за стенкой, произнесла что-то грозное на незнакомом Скофе языке и тоже пару раз стукнула по стенке. Но потом всё же начала негромко напевать песенку, от чего ребенок, похныкав немного, потихоньку затих. Ненадолго, как уже хорошо знал Скофа. У этого сорванца видимо лезли первые зубы, и это превращало каждую его ночь в кошмар. А заодно и ночи всех прочих постояльцев.
Вино, а вернее просто брага из виноградных помоев, вновь прыгнула к горлу старого ветерана и он, склонившись над корытом, позволил ей покинуть пределы своего тела. Наверное, можно было залезть обратно на лежанку и попробовать поспать часок другой, в надежде, что за это время боль как-то успокоится, а желудок прекратит исторгать вовне свое содержимое, но от стоявших тут духоты и вони ему становилось просто невыносимо. Собрав все силы в кулак, Скофа поднялся на ноги и, шатаясь, направился к выходу.
Это было паршивое место. Одно из худших, где ему доводилось бывать. Ночлежка, разделенная на жилые комнаты и общие залы, где находили пристанище те, кому было больше некуда падать. Стены тут были тоньше телячьей кожи, половые доски гнили и разваливались, в тюфяках роились вши и блохи. Да и само здание, казалось, настолько впитало смрад постояльцев, что теперь само источало убийственную смесь, в которой блевотина, грязь, пот, немытые тела, гниение и перегар порождали нечто совершенно новое и непередаваемо жуткое.
И люди тут были под стать. Опустившиеся и сломленные провинциалы и чужеземцы, что по глупости или неудаче лишились всего и в первую очередь – человеческого достоинства. Постаревшие и больные шлюхи, бродяги, калеки, пьяницы, неудачливые воры и просто неудачники. Жизнь роилась тут, подобно червям в догнивающей лошади. И стоила эта жизнь не дороже тех самых червей.
Почти каждую ночь в этой, или в двух стоящих напротив ночлежек, кто-то умирал. От болезней, от старости, или от удара ножа вчерашних же собутыльников. Почти каждую ночь тут раздавались стоны, крики и ругань. Кого-то били, кого-то насиловали, а иногда кто-то рожал, и тогда ночи наполнялась детскими криками, но длились они обычно ненадолго. И дело было совсем не в том, что родители съезжали в иное место.
Да… Великий город определённо сыграл с ним злую шутку, поместив в самое мрачное и мерзкое из
