Андрей Посняков - Отряд
Юноша походил по горнице, остановившись у серебряного зеркала, расчесал волосы костяным гребнем, тем самым, с ошкуем, что подобрал в кибитке Гарпи. Поглядев на гребень, ощутил укор совести - все ж таки, как ни крути, изменил суженой, правда, не своею охотою, а для пользы порученного дела, которое - так уж случилось - и не нужным никому оказалось. Эх, Овдеев, Овдеев… Наверное, сейчас в фаворе, быть может, даже при царе, как Басманов. Им-то хорошо. Ивану вот с приятелями что делать? Кому служить, чем заняться? За последнее время все перевернулось в государстве российском, все - себя бы не потерять.
Иван поднялся в терем, выглянув из окна, поискал глазами Василиску: та с подружками стояла на улице у забора, хихикала. Иван пристально посмотрел на будущую супругу, так, что захолонуло сердце. Подумалось вдруг - кой же черт искать еще что-то, когда вот оно, главное-то - Василисушка-люба, семья… Ну и - друзья, это уж само собою. Они-то ведь все - и Василиска, и Прохор с Митрием - никуда не делись! Вот оно, наверное, и есть то самое, ради чего стоит жить, несмотря ни на какие выкрутасы. Любовь и дружба - эти чувства оставались неизменными.
Юноша улыбнулся, а Василиска, словно что-то почувствовав, подняла глаза, улыбнувшись в ответ, помахала рукою, снова повернулась к подружкам. Иван отошел от окна, снова посмотрел в зеркало… вернее, не в зеркало, а на зеркало. Хорошее серебро, старинной работы, - в случае чего, вполне продать можно, исходя из того, что за всю поездку в Путивль парни не получили ни копейки. Да что там копейки - ни пула медного! Хорошо хоть из усадебки еще не попросили, небось на нее теперь новый хозяин найдется. Иван усмехнулся - попросят, так в Тихвин уедем, эко дело! И там, чай, землица имеется, и усадебка - не пропадем, прорвемся… А зеркало, конечно, продать неплохо было бы - деньжат выручить, на неделю бы хватило, а то и на две, при разумных-то тратах.
А Прохор-то молодец, все ж таки пристроился в кузню, ту самую, к Тимофею Анкудинову, - хозяин его ценил, заплатил не худо. Впрочем, чувствовалось, не столько кузня манила силача-молотобойца, сколько некая русоволосая краса-девица, о чем как-то упомянул Митька - дескать, видал. Ну и на здоровье! Нет, просто здорово! А то Иван уж было решил, что никак не может Прохор похоронить в сердце своем тлевшие чувства к Василиске. Это хорошо, что у парня появилась зазноба, вот еще б Митьку оженить… хотя тот, наверное, еще молод - шестнадцать едва-едва стукнуло. Это для девки шестнадцать лет - перестарок, а для младого вьюноша в шестнадцать-то еще рановато жениться.
Поднявшись по крыльцу, вошла в светлицу суженая, сбросила на лавку летник, утерла лоб рушником, пожалилась:
- Употела вся - эко, жарища-то! Как бы пожара не было.
- Господи пронеси, - перекрестился на икону Иван. - С чего это ты, Василисушка, про пожар вспомнила?
- Да солнце-то, - девушка кивнула на окно. - Вся трава повысохла. А еще перепьется народец на празднествах царских, огонь уронят - долго ли? Я к тому, Иване, что хорошо бы сегодня водицы поболе принесть. Я уж наказала слугам - хорошо, не разбежались, но заплатить бы им надо.
Юноша хмуро кивнул: конечно, надо, кто бы спорил? Вот только с каких денег?
- Зеркало продадим. - Вытянув ноги, Василиска сбросила с ног летние сапожки светло-зеленого сафьяна, тоже, про между прочим, недешевые, но, конечно, не такие дорогие, как зеркало.
- Не жаль зеркала-то будет? - усмехнулся Иван. - Любишь ведь иногда поглядеться.
Василиска махнула рукой:
- А что уж его жалеть? После новое купим. А что поглядеться не во что… - девушка лукаво прищурилась, - так ты, суженый мой, поди, мне ведь расскажешь, какая я?
Встав с лавки, Василиска закружилась по комнате, легкая, невесомая, в длинном сиреневом сарафане, который тут же расстегнула и сбросила… Распустила косу, темные волосы волнами легли на плечи… Игривый солнечный луч отчертил под белой рубашкою пленительные изгибы тела.
Иван облизал губы…
- Ну? - Девушка показала суженому язык. - Какая я?
- Красивая…
- Это я и сама знаю. Еще! Какая у меня шея?
- Лебяжья!
- А очи?
- Как озера бездонные!
- Губы?
- Карминные…
- А на вкус?
- А вот сейчас попробую!
Обняв девушку, Иван поднял ее на руки, закружил, затем бережно поставил на пол, осторожно снимая рубашку. Обнаженная красавица обхватила его, прильнув всем телом…
- Осторожней… - прошептала, изгибаясь в неге, - лавку развалим…
- Не развалим… Крепкая…
И вдруг скрипнула дверь. Ветер?
- Василисушка!
Черт! И кого принесло?
- То я, подружка твоя, Филофея.
Василиска живо накинула на себя рубаху и летник, Ивана же выгнала в смежные сени.
- Заходи, Филофеюшка. Я тут прилегла вздремнуть чуточек.
Подойдя к двери, Василиска ногой закинула под лавку домашний зипун Ивана.
- Входи, входи, подруженька. Кваску ли?
- Ой, Василисушка, не буду. - Вошедшая во светлицу девушка приятной наружности, с длинной белой косой, встревоженно осмотрелась. - Иван, суженый твой, дома ли?
- Да был дома… А ты что хотела-то? Говори, не стесняйся.
Гостья вздохнула:
- Да вот, послала Архипку, братца, с деньгами на Чертолье… Теперь вот опасаюсь - не зря ли? В городе, чай, гулянье начнется, пиво-брагу на улицы выкатят, да как бы и не водку… Упьется народ. Ой, зря послала Архипку, зря…
- А зачем послала-то?
- Да к Никодиму-купцу, с долгом. Ходила вчера по торжищу, приглядела себе ожерельице… дай, думаю, куплю, пока тятенька с товаром в отъезде. А деньгов-то и не хватило… Хорошо, купец знакомцем оказался, - отправь, говорит, служку ко мне на усадьбу - принесет оставшуюся деньгу… Во сказал, да?! Да рази служкам можно деньги доверить? Братцу родному токмо! Его и послала… Вот и тревожусь теперь, наверное, надо было подождать до завтрева.
- Да ничего с твоим братцем не сделается, - отмахнулась хозяйка. - А что за ожерелье-то? Хоть красивое?
- Эвон! - Филофея с готовностью сбросила с плеч летний полупрозрачный платок с затейливой вышивкой. Ох, та еще была девица - ужас, как приодеться любила! И ведь знала, к кому зайти, похвастать.
- Ухх! - искренне восхитилась Василиска. - Вот это красотища! Никогда такого не видывала.
Гостья зарделась, словно бы похвалили не ожерелье, а ее саму. И в самом деле, изысканной красоты было ожерелье - серебряное, с золотыми вставками-листьями вокруг карминово-красных ягод - рубинов. Из богатой торговой семьи была Филофея - могла себе позволить.
- Ой, красиво, ой, красиво! - еще раз похвалила хозяйка.
- А у меня еще и помада фрязинская есть, и румяна с белилами! Идем-ка в гости - покажу.
- В гости… Ой, я у суженого только спрошусь, ладно? Ты иди пока…
- Ну, жду! - Покинув светлицу, Филофея резво сбежала с крыльца и вышла на улицу. Жила она рядом, в хоромах купца Ерофеева, знаменитого на Москве торговца.
- Ну? - выйдя из сеней, усмехнулся Иван. - В гости попросишься?
- А ты откуда знаешь?
- Да вы так тут галдели - не то что в сенях, на улице слышно.
- Так у Филофеи братец на Чертолье ушел, беспокоится.
- Ой, эко дело! - юноша рассмеялся. - Чай, братцу-то ее не пять лет. Почти вьюнош уже, что с ним случится-то белым днем? Нет, не из-за братца Филофейка заглядывала - ожерельем своим похвалиться. Что, в самом деле - богатое?
- Красивое. Так я схожу?
- Сходи, что уж с тобой делать? Смотрите, сильно там не малюйтесь, а то люди на улице испугаются.
- Да мы немножко… - Василиска проворно застегивала сарафан.
- Знаю я ваше «немножко»… Ла-адно, ла-адно, не обижайся.
- Ты пока поспи. - Девушка чмокнула Ивана в щеку.
- Да уж, поспишь тут, - шутливо нахмурился тот. - Скоро ребята с площади вернуться должны, ужо расскажут, что видели.
Иван словно в воду глядел! Едва только Василиска скрылась в соседских воротах - юноша наблюдал за ней из окна, - как в конце улицы появились две фигуры в коротких кафтанах: одна - щупленькая, а другая - здоровая. Фигуры о чем-то азартно спорили.
- А я говорю - он правильно крест целовал, вовсе не по-лютерскому.
- Нет, по-лютерскому! Люди ж в толпе говорили!
- Хм, люди… Сами не знают, чего несут! Ну, пойми ты, с чего б Дмитрию лютеранином-то быть? Католиком - еще понимаю…
Не переставая спорить, парни вошли в дом.
- Иване, квас-то еще не весь выпил?
- А вас там что, пивом-брагой не напоили?
- Ага, напоят, как же! Чай, и без нас есть кому пить.
Сбросив кафтаны, парни испили квасу и развалились на сундуках.
- Ну? - нетерпеливо поинтересовался Иван. - Чего развалились? Рассказывайте!
- Так чего рассказывать? - Митька приподнялся на локте. - Подле лобного места отслужили молебен, все как положено, прилюдно. После Арсений-архиепископ благословил само… тьфу ты, Господи… Дмитрия-царя иконой, - какой именно, мы не рассмотрели, далеконько стояли, да и толпились там все, кричали. Тут и псалмы запели, а поляки - вот умора - в литавры ударили, затрубили в трубы: думают, раз песни поют, так нужна и музыка! Тут к Дмитрию подошли священники и повели в Архангельский собор, где царь, говорят, приложился к гробу Грозного Иоанна. Мы с Прошей, правда, в собор не попали, стояли вместе со всеми на площади. Из собора Дмитрий прошествовал в тронную залу, откуда выслал на площадь ближнего боярина своего - Богдана Бельского. Бельский ничего интересного не сказал, лишь призвал всех верой и правдой служить государю. - Митька потянулся. - В общем, потом мы домой пошли - уж больно жарко стало.
