Закон оружия - Дмитрий Олегович Силлов
Хлопнули ворота, процокали по двору конские копыта. Гость хмыкнул довольно – и тут же придал лицу усталое выражение крайне занятого человека, оторвавшегося от дел величайшей важности ради незначительной безделицы.
Хозяин долго ждать себя не заставил. Скрипнули пару раз ступени, принимая на себя тяжесть мощного тела, и, пригнувшись слегка, дабы не задеть дверной косяк шеломом, в горницу вошел хозяин. Прищурился, словно, попав с улицы в темень, не узнавая гостя и давая тому возможность поприветствовать хозяина первым. Однако гость особо не торопился с поклонами, а тоже прищурился, будто со свету, хлынувшему в горницу из-за распахнутой двери, после чего неторопливо приподнялся с лавки, и, выждав время, когда и хозяину уж пора бы распознать, кто перед ним, отвесил поклон с воеводой одновременно.
– Здрав будь, Федор Савельевич, воевода козельский, рад видеть тебя в силе и здравии, – проговорил медленно и степенно Семен Васильевич голосом, в котором радости особо не чувствовалось. – Чтой-то не признал я тебя сразу в шеломе, богатым будешь.
– И тебе поздорову, купец тороватый, – ответил воевода, снимая шлем и отворачиваясь к оружейной стойке. Так что, произнося последние слова приветствия, пришлось купцу созерцать воеводину спину.
Посозерцал. Подождал, пока воевода, разобравшись со шлемом, снимет перевязь с мечом и туда же на стойку пристроит. Притушил в груди вспыхнувшую было не к месту обиду – стоит ли дурь показывать, когда сам по делу пришел? Ясно дело, не стоит. Хочется хозяину показать, кто в доме голова, – нехай тешится до поры, мы люди не гордые.
Наконец воевода повернулся к гостю лицом и, пройдя к столу, присел на лавку напротив, жестом приглашая гостя садиться тоже. Гость обычай соблюл и, садясь напротив, выложил на стол обе руки – мол, смотри, хозяин, мои ладони не оружны, с миром пришел. Однако десницу с перстнем невзначай положил сверху.
Воевода, сев напротив, принял ту же позу, словно в серебряном зеркале отраженную. После чего заорал зычно:
– Глашка! Пошто гостю квасу не поднесла?! Али если хозяина дома нету, так и порядка быть не должно?
Откуда-то сверху по лестнице кубарем скатилась дворовая девка, таща в руках здоровенный жбан квасу с привешенными к нему сбоку черпаками.
– Благодарствую, воевода, – степенно кивнул купец, отведав пряного, пахнущего травами напитка. – Знатный у тебя квасок.
– И тебя благодарю, Семен Васильевич, за то, что в гости зашел, – бесцветным голосом произнес воевода. Теперь, когда положенное было проговорено, можно было и узнать, за каким лядом приперся средь бела дня гость незваный, которого, чего греха таить – век бы не видеть, ан никуда от него не денешься, приходится принимать, хошь не хошь.
– Да я к тебе, можно сказать, по своей торговой надобности явился, – усмехнулся Семен, любуясь своим перстнем.
Солнечный зайчик, заключенный в алмазных гранях, словно невзначай вырвался из своего плена и мазнул по зрачкам сидящего напротив воеводы. Воевода сощурился, но взгляда от лица гостя не оторвал. Если б можно было тому гостю да взглядом в лоб засветить, была бы у первого в городе купчины в головушке дыра хуже, чем от праштной пули[51]. Но взгляд, он и есть взгляд, и сколь бы тяжел он ни был, от него часто никому ни жарко ни холодно.
– А надобность моя, воевода, такая, – продолжал Семен. – Что у тебя товар, а вот, стало быть, и купец.
Положив волосатую длань на грудь, Семен вновь слегка поклонился воеводе.
– Ну, и приданого не пожалею, сам понимаешь.
В тишине горницы отчетливо послышалось, как хрустнули кулаки воеводы.
Семен мгновенно подобрался внутренне. Каков в бою козельский воевода, он не только слыхал, но и видывал. И ежели случись вот так, с глазу на глаз да кулак на кулак, еще бабушка надвое сказала, за кем поле останется – за первым кулачным бойцом Козельска или же за его воеводой. Но вот коль воевода не в драку полезет, а за мечом метнется – то считай, что все, отторговал ты, купчина, свое. Вон он, в двух шагах на стойке болтается, ярлык на самый короткий путь в места, где серебро да злато без надобности…
Однако воевода сдержался. Только насупился, словно туча грозовая.
А Семен, загнав поглубже готовый прорваться наружу боевой азарт, спокойно добавил:
– И долги все твои, Федор Савельич, к тому же, само собой, прощу. Потому как какие между родней долги?
В горнице повисла тишина. Единственное слышно было, как где-то в углу под сундуком то ли мышь шебуршится, то ли пара тараканов чего не поделила, то ли домовой после зимы в своем логове порядок наводит. Однако и этот звук вскоре пропал – похоже, домашние твари, убоявшись непривычной тишины, замерли, дожидаясь – чего будет-то?
Воевода словно превратился в каменного идола, коих порой находят в степи конные разъезды. А Семена словно черти изнутри разжигали – мол, чего сидишь? Али пан, али пропал!
– Ну, что скажешь, воевода? – нетерпеливо нарушил тишину Семен. – Каким будет отцовское слово?
Воевода по-прежнему оставался неподвижным. Только выдавил сквозь зубы:
– Слыхал я, купец, что другой ей люб.
Семен внутренне усмехнулся и отпустил пружину, что в груди свернулась змеей, готовясь распрямиться то ль в броске, то ль в ударе – как придется.
Поле осталось за ним.
– Да брось ты, Федор Савельевич. Мало ли что бабы у колодца языками плетут. Всего не переслушаешь.
Воевода еще пытался сопротивляться.
– Насчет баб не знаю, а люди говорят, будто отрок тот, что ее сердцу мил, – твой сводный брат Никита.
Семен усмехнулся недобро.
– Этот недопесок и здесь успел!
…Сводный брат был ненавистен Семену. Слишком независим, слишком удачлив на охоте, задери его медведь. И не смотри, что недавно из отрочества вышел, – красив, словно Лель[52]. И все бабы – что молодухи, что не молодухи, у которых уже семеро по лавкам и свой законный муж на печи, – все как одна заглядывались на Никиту, кто украдкой, а кто и не дожидаясь богомерзкого празднества Ивана Купалы, потеряв стыд, чуть не силком тащили парня на ближайший сеновал. Единственное успокоение было Семену – что нищ сводник аки церковная крыса, потому как все добытое на охоте по дурости спускал в кабаке, а
