Макс Мах - Квест империя: На запасных путях. Наша девушка. Империи минуты роковые (сборник)
Переведя дыхание, Лика завершила туалет и вышла в спальню. Макс ждал ее там. Он встал навстречу, внимательно вглядываясь в ее лицо. Лика улыбнулась, и он ответил ей улыбкой. Потом он протянул ей красный российский паспорт:
– Держите, госпожа Суворова, Анжелина Николаевна, тысяча девятьсот семьдесят пятого года рождения. Вы забыли тут свой паспорт, а между тем наш вылет в половине шестого утра.
Эту последнюю она все-таки достала, но сил почти уже не осталось, и, если бы не Вика, обрушившая стеклянную стену, разделявшую лобби и пассаж, и взметнувшаяся птицей вверх, на второй этаж, эта тварь убила бы Лику. А так умерла она. Но вслед за тем кровь в жилах Лики стала расплавленным свинцом…
История первая. Путешествие в страну утопии
Эти люди скромны, не речисты.
Мы не все их знаем имена.
Но недаром лучшие чекисты
Боевые носят ордена!
Песня о чекистахГлава 4. За порогом
– Ну что, Федя, тряхнем или трахнем? – Макс, выглядевший сейчас, как немолодой байкер из американских фильмов, изволил иронизировать.
– И трахнем и тряхнем, – ответил уверенно Федор Кузьмич, выбираясь из машины.
Странное дело, все называют его Федором, даже те, кто, как Макс, знают, что никакой он не Федор и уж тем более не Кузьмич. И был-то он Федором, если разобраться, не так чтобы и долго, с двадцать шестого по тридцать седьмой. Всего ничего, при его-то жизни, но приклеилось имя, прижилось. Настолько естественным оказалось, что он и сам привык, и, когда уже в семьдесят первом, тихо похоронив генерала Суздальцева (то есть себя самого, любимого) на Коммунистической площадке на «Девятого января», озаботился сменой документов, снова назвался Федором Кузьмичом. Только фамилию сменил, потому что того, казалось, уже давно и хорошо забытого Федора Кузьмича, вдруг вспомнили, запоздало реабилитировали; и портретик его никудышный, с черно-белой некачественной фотки – из учетной карточки – увеличенный, висел теперь в одном закрытом музее. Так и жил Федор Кузьмич, вернее, доживал свою, по всей очевидности, последнюю жизнь, пока гром не грянул.
Химия работала в нем, не переставая, уже третью неделю. И не самодельная дрянь, а самая настоящая химия, из координаторского НЗ. Три недели большой срок, и обратная трансформация зашла уже далеко. Процесс пошел, как говаривал в пору ускорения и гласности последний генсек. Процесс и в самом деле пошел. Тот еще процесс. Регенерация тканей, перестройка («Опять перестройка, прости господи!») физиологии, активация встроенных систем шли полным ходом. Вместе с боевыми рефлексами и силой возвращалась и память о том, чего не следовало помнить все эти длинные годы. Отставка, она отставка и есть. Ушел на покой, сдай оружие и забудь о том, что тебе больше не нужно. Забудь и живи свою жизнь после жизни, как все. Пенсионер, он и в России пенсионер. В России, может быть, даже больше, чем где-нибудь за бугром. Но вместе с тем, что было забыто по обязанности, возвращалось к нему теперь и другое. Всплывали из мглы забвения вещи, забытые, казалось, за ненадобностью, за давностью лет; изжитые годами – «Год за три, а то и за пять, уж такая у нас, грешных, война» – и опытом двух насыщенных событиями жизней.
Вернувшись теперь в Питер, который уже не Ленинград двадцать восьмого или шестьдесят первого, и уж тем более не Петербург 1876-го, он вспомнил как раз тот, далекий уже, можно сказать, мифический год, когда он покидал город, Россию и самое Землю навсегда. Тогда он думал, что навсегда. Воспоминания оказались неожиданно отчетливыми и острыми; иногда мучительными, потому что относились к необратимо и неоднократно уничтоженному прошлому, а иногда сентиментальными. Воспоминаний было много. Факты, ощущения, сцены. И среди прочего всплыло вдруг нечто, что, казалось, потеряло для него актуальность уже много лет назад. Не потеряло, как оказалось. Имя. Оно вернулось так естественно и просто, что даже непонятно было, почему этого не случилось раньше, и встало на собственное, родное место. Но вернулось оно вместе с воспоминаниями о детстве и их усадьбе («Ах, Антон Павлович, знали бы вы, какой у нас был вишневый сад!»), кадетском корпусе и… маме. Вот же дичь какая! Человеку полторы сотни лет, а он мать родную вспомнил. «В детство впадаете, уважаемый Виктор Викентьевич!»
Они уже входили в отель, и Виктор отогнал посторонние мысли. Общее впечатление было скверным. Еще не успев проанализировать, что здесь было и как, он понял, что мизансцена ему не нравится. И шагнувший им навстречу Дима Скворцов это ощущение только усилил.
– Ничего личного, – сказал Дима.
Впрочем, девочка его опередила. Дима еще только начинал мямлить эту свою гребаную американскую припевку, а Виктор уже катился по полу, отброшенный, словно кегля шаром, толчком пролетевшей мимо него Лики. Казалось, он катится по этому мраморному полу вечно, и вечность ушла у него на то, чтобы вытащить из-под полы пиджака свой «стечкин».
«Почему именно «стечкин»? А потому что в Базеле у него был «узи»! Ну не мудак ли вы после этого, Виктор Викентьевич?»
Ничего хорошего он от этой встречи не ждал, но такого… Впрочем, жизнь научила его ничему не удивляться и всегда рассчитывать на худшее. Он и сейчас принял ситуацию как данность. Ситуация была скверная, но вполне преодолимая. Их было трое, и если бы дело ограничивалось только полутора десятками ряженых, старательно изображающих привычную жизнь лобби дорогого питерского отеля, они бы справились с этой комиссией по встрече без особого труда. Ну не без труда, конечно, но справились бы. Вот снайперы – целых три снайпера, – расположившиеся на втором ярусе, были почти несовместимы с жизнью, как говорят доктора. И опять же не в снайперах, как таковых, было дело. В конце концов, и Виктор расставил бы снайперов точно так же, как неведомый ему режиссер («Профессионал! Дима-покойник постарался, что ли?»); и он неплохо представлял себе, как жить и выжить после того, как расстрельная команда услышала вожделенное «Пли!». Но как минимум один из этих снайперов был неимоверно быстр. Виктор из последних сил крутился по лобби, все время смещаясь, меняя в случайном порядке направление движения, и то и дело перенося огонь со своих противников вверх, туда, откуда уже пришли три, слишком хорошо выцеленные, пули.
Лика ушла вверх. Виктор с трудом засек ее прыжок, так стремительна была она сейчас. А затем в бой вступил их последний резерв. Оставив за собой в пассаже несколько исковерканных тел и обрушив стеклянную стену, в лобби ворвалась еще одна фурия. Вика была так же стремительна, как и подружка Макса. Мгновенно оценив обстановку, она тоже взлетела наверх, и уже через несколько секунд выстрелы прекратились, и в лобби настала мертвая тишина.
Макс вынырнул из-за колонны и огромными прыжками бросился к лестнице, ведущей наверх, не забыв, впрочем, по пути добить выстрелом в голову раненого боевика. Виктор огляделся в поисках уцелевших комбатантов, никого живого не обнаружил и, подхватив с пола утерянный одним из «актеров» пистолет-пулемет «Ругер», занял позицию за стойкой, контролируя оттуда все пространство лобби. Наверху ощущалось какое-то движение, но спускаться никто не собирался. Время неумолимо утекало. С минуты на минуту к их противникам могло подойти подкрепление; да просто милиция могла проснуться и занервничать, хотя ее, милицию, Дима Скворцов наверняка нейтрализовал надолго. Не дождавшись напарников, Виктор перескочил через стойку, в несколько прыжков добрался до лестницы и, не сбавляя темпа, бросился наверх, перепрыгивая через три ступени за раз. Здесь, наверху, царил полный разгром. Все было залито кровью, но первым делом он увидел Макса и Вику, склонившихся над телом Лики. «Жалко девочку», – устало подумал Виктор, подходя к ним. Макс отреагировал на первое же его движение, плавно и стремительно крутнувшись на месте и выставив вперед ствол неизвестно где прихваченной «гюрзы». Узнав Виктора, он моментально потерял к нему интерес и снова переключился на Лику. Виктор подошел. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что здесь произошло. Девочка себя сожгла. Ему не хотелось даже думать о том, что сейчас происходит у нее внутри, но услужливая память – его новая-старая память – моментально выдала полную раскладку ситуации, как ее описывали в справочнике. Лика была еще жива, и жизнь эта могла продлиться еще долго, три, а может быть, и четыре часа мучительной агонии, но конец был неминуем.
«О господи! – подумал он, глядя на несчастную девочку. – Ну чего же ты медлишь, Макс! Она же заслужила хотя бы милосердия».
Он уже хотел сказать об этом Максу (что-нибудь нейтральное, типа «пора, ребята»), но его опередила Вика, гладившая длинными своими пальцами мокрый от пота белый лоб Лики.
«А кстати, почему она не кричит?» – запоздало удивился Виктор.
– Две минуты, – сказала Вика сквозь плотно сжатые зубы.
