Алексей Филиппенков - Воронка
Через час француз открыл глаза и стал спрашивать Вернера о произошедшем, пока он спал.
— Я вытащил у него дневник из внутреннего кармана и прочитал, это просто кошмар, месье. Вроде еще днем он был живой, только вчера написал последние строки — и все, его уже нет, — сказал Вернер, показывая на тело мертвого солдата.
— Да, это самое ужасное — читать мысли людей после того, как они уже погибли. Ты смотришь человеку в его мертвый и остекленевший взгляд и читаешь строки, написанные им несколько минут назад. Я так недавно похоронил своего друга. Он написал письмо родителям и так же убрал себе в карман, хотел отправить его после очередной атаки, но она стала для него последней, что он видел в своей жизни. Я понимаю, что читать чужие письма неприлично, но не удержался и прочел.
Он дотронулся до врага — не в схватке, не с целью убить. Он никогда раньше не видел французов, никогда не видел иностранцев. Перед ним был человек, готовый убить его в любую секунду, но этот бравый солдат сам устал от войны. Но что Вернер стал понимать — это то, что перед ним такой же человек, имеющий сердце и судьбу.
— Почему люди всегда делают поступки, не думая о последствиях?
— В плане? — переспросил Франсуа.
— Могут избить, убить, искалечить, но при этом ведь понимают, что может наступить ответственность, и все равно на них это не действует.
— Эмоции, наверное, или безнаказанность. Помню, у нас на ферме была собака. И сколько её не ругай, она все равно будет гадить и сгрызать вещи, хотя при этом будет знать, что её накажут.
— Но ведь мы люди, а не собаки.
— То, что происходит здесь, я не могу назвать человечностью. А к чему ты спросил про это?
— Да так, просто интересно стало. Почему люди, зная, что придет расплата, все равно делают необдуманные вещи?
— На то они и необдуманные, — ответил Франсуа с отсутствием интереса к теме разговора.
— А я вот думаю, как бы отреагировала Агнет, если бы я отправил ей письмо отсюда, — мечтая, сказал Вернер. — Рассказал бы о том, что воюю здесь.
— Агнет? Твоя девушка или родственница?
— Нет, она встречается с другим, с Хайнцем, он — «гроза» нашего университета, центр всего внимания, даже один раз смел кокетничать с моей мамой ради оценки, она у меня преподаватель. Именно он со своими друзьями стал причиной того, что я здесь. Точнее, последней каплей.
— В смысле? — дернув головой, спросил Франсуа, показывая полную заинтересованность.
— Однажды он, будучи в пьяном состоянии, избил меня вместе со своими друзьями. Всё это происходило на её глазах и для меня явилось таким позором. Он решил перед ней покрасоваться и побил меня только за взгляд в ее сторону. Я устал жить изгоем, объектом для насмешек, врагом для собственного общества, которое я теперь еще и вынужден защищать, у меня даже друзей нет, оттого что я — белая ворона, ошибка природы, как говорят мне в университете многие. А я люблю Агнет, она такая прелестная, такая милая. Кожа у нее чуть смуглая и придает ей ослепительную и божественную красоту. Но она для меня недосягаема, а вот для Хайнца она, наверное, подходит.
— А этот Хайнц служил в армии, и ты решил покорить её тем же? — спросил Франсуа.
— Нет, он из богатой семьи и не служил никогда, по крайней мере, добровольцем он не записался в тот месяц, когда призывали.
— И не запишется никогда, — передернул плечами Франсуа, — такие обычно трусливы, и смелы они только на словах и перед публикой, которая их знает, дабы покрасоваться. Твой Хайнц только на гражданке способен быть героем, а попади он сюда, его богатая семья и весь его туман высокомерия в глазах испарился бы в одночасье. Я же работал со студентами, и я тоже пошел сюда добровольцем. Вместе со мной записалось около ста моих студентов, с которыми мы были на лекциях, у которых я преподавал немецкий, я всех их знал. Из этих ста в одну часть со мной попали шестеро, они все уже погибли. Была компания из трех друзей, которые вечно унижали, избивали одного своего сокурсника. Он был тихим, спокойным молодым человеком, учился, никого не трогал. Чем-то напоминал тебя: такой же наивный взгляд, ходил, боясь каждого угла, и поэтому они выбрали его жертвой, как и тебя твой Хайнц, а выбрали от трусости, потому что на сильного поднять руку не позволит хилый характер. Тело может быть сильным, но душа сломается при первом надавливании. Это нереализованность, собственная злость таким способом выходит из людей. Думаешь, если человек улыбается и ходит со всеми девушками университета, он счастлив? нет, внутри каждого из нас сидит мечта, и только от нас зависит, добьемся мы ее или нет. Неважно, сколько раз ты будешь падать по жизни, нужно все равно вставать и идти, и только тогда ты начнешь выигрывать и добиваться своих целей, побеждать самого себя. А когда ты добьешься того, чего хотел, ты будешь знать цену этому достижению, и тыкать другим уже не захочется, поверь. Большинство людей отказываются идти вперед, в гору, преодолевая препятствия, для них лучше лечь на диван, просидеть на нем всю жизнь, а потом, ближе к старости, начать упрекать каждого прохожего в том, что он не добился того, чего хотел, — это удел трусов. И трус — это каждая знаменитость университета или школы, очередной Казанова и Дон Жуан перед всеми девушками. Но все кокетство исчезает на глазах, когда жизнь бьет по тебе. Те трое парней, что издевались над этим бедным мальчишкой, попали с ним в одну часть после призыва, и мы служили все вместе. Мне тогда дали под командование именно этот взвод, где были они. Я наблюдал за ними, когда мы ехали на фронт: пока мы находились в тылу, они все трое храбрились, кричали, что перебьют всех немцев, показывая на этого парня, смеясь над ним, унижая его, пытаясь донести до него, что они храбрецы, а он трус. Когда мы пошли в атаку, тот, кого они избивали, пусть с боязнью, но шел, а эти так и не смогли побороть себя и заставить подняться из окопа. Случайный снаряд так и накрыл их в траншее, словно жизнь наказала их за все. И такая же участь постигла бы твоего друга с его смелой «гвардией мушкетеров», окажись они здесь, а Агнет твоя, она поймет это только, когда вырастет, что этот Ханс, или как его там — это только красивый костюм, с которым классно пройтись по улице, но будет уже поздно.
Беседу прервал какой-то звук наподобие шороха в нескольких десятках метрах от них. Глянув друг на друга заинтересованными взглядами, они перевели их в ту сторону, откуда слышалось шуршание.
— Видимо, кто-то еще остался жив, — шепотом сказал Франсуа, заползая на верх воронки и чуть высунув голову для ориентира.
— А кто это может быть? — словно пряча шею в ворот, прошептал Вернер.
— Не знаю, или немцы, или французы, или — на крайний случай — крысы.
— Крысы? — с выпученными глазами спросил Вернер, резко дернувшись от противных судорог. — Они же такие страшные, противные.
— Зато вкусные, — с ухмылкой прошептал Франсуа.
— А мы на них сначала капканы ставили, но они из них вырываются. А потом просто дубинками их убивали и всё, но есть их… это кошмар!
Ночная тишина прервалась пулеметным огнем, и поле боя частично осветилось. Мало что было видно, ничего было не разобрать, но в пятнадцати метрах от Вернера и Франсуа упала чья-то фигура, с резким стоном и захлебыванием. В воздух взмыла осветительная ракета, и поле предстало в самом своем жутком виде. Земля была пропитана кровью дневной атаки, тела лежали подле друг друга. Франсуа смотрел вдаль, наблюдая за ситуацией вокруг, и когда ракета погасла, повернулся:
— Вот что происходит, когда солдат теряет терпение, — с яростью сказал он.
— Что, что там? — вертя головой, спросил Вернер.
— Такой же, как мы. Именно такая участь ждет нас, если мы отсюда выйдем, черт, — Франсуа со злостью бросил пистолет в другой конец воронки.
— Но кто в него стрелял, вдруг свои же? — спросил Вернер.
— А это уже никого не волнует. Возможно, это раненый ползет обратно, возможно, такой же, как мы, засевший в воронке при атаке, но нервы его не выдержали. А, не дай бог, это вражеская атака в ночи, и единственный выход — это стрелять на поражение, для собственной же безопасности. День и ночь действуют пулеметные расчеты, солдаты отдыхают, а пулеметчики сменяют друг друга. Судя по звуку, стрелял ваш, немецкий пулемет.
Люди в очередной раз принесли жертву богу войны. Они всегда гибли на войне за королей или правителей, которых они и в глаза не видели. Для Вернера армия представлялась довольно странным институтом. Он не мог связать все ниточки непонятных мыслей в своей голове. Человек, бегущий на пулемет, знает ради чего он бежит? ради родины? ради близких? А может, ради Хайнца? но если бы не амбиции нескольких государственных лидеров, то и не пришлось бы умирать вообще. За что нам воевать? За тех, кто когда-то унижал и избивал тебя в университете, но испугался теперь отдать свой долг? романтическая душа этот Вернер: все должно быть хорошо, все должны быть добрыми, отзывчивыми, вечно помогать друг другу. Но только здесь, на войне он стал понимать всю правду этого мира. Там, в Йене люди живут, не зная о событиях, происходящих здесь. Конечно, кроме тех, кто интересуется газетами или ходит смотреть последние события в кино, под громкую речь человека сзади зрительного зала, который озвучивает последние мировые события, сопровождая это все картинкой на экране: «Сегодня немецкая армия заняла Шарлеруа», «Британская армия потеряла около девятнадцати тысяч человек за первый день боев на Сомме, это небольшая победа для Германии в этой войне». Разве мог Хайнц, охмуряя девушек с мужеством в душе, знать, что настоящие мужчины Германии сейчас здесь, на фронте, а он просто трус, раз не вызвался добровольцем. Или дураки те, кто идут на фронт? Их могут убить сегодня, завтра, и лежи ты в земле, никого не будет волновать твоя смелость, и всем будет наплевать, почему ты пошел сюда. Что лучше? отсидеться на гражданке, жить обычной жизнью, попивая пиво в пабе, или делить один окоп со своими братьями по оружию и вшами, ожидая каждую секунду снаряд в свою сторону? каждый из вариантов имеет плюсы и минусы, и грань этого выбора очень острая: выбрав не то, можно очень пожалеть, а ценой выбора будет жизнь. Сколько солдат возвращается домой без ног, без рук, с изуродованными лицами, с искалеченными судьбами — а ведь каждый из них хотел вернуться домой живым. Каждый солдат, идущий на войну, надеется, что он выживет. Каждый. Война не терпит героев, выскочек. Все эти выскочки первыми отправляются домой в сопровождении почетного караула, и путь их завершается маленьким клочком земли в каком-то неизвестном городе, с крошечным букетом и эпитафией. Здесь важно только одно: быть сдержанным, осознавать всю ситуацию и действовать с ясной головой. Возвращаясь домой с фронта, только ты будешь знать войну, только ты будешь слышать до конца своих дней эти стоны, эти крики раненых, эти имена убитых, которые будут уходить все дальше и дальше в историю. Только ты будешь слышать разрывы снарядов и сигналы людей, предупреждающих о них. Все это будет постепенно утихать в твоем сознании из года в год, но никогда не забудется. Твоя память и твой слух — словно ракушка, навсегда запомнившая море, которое заменят боль и стоны. Оставаясь в одиночестве, ты всегда мысленно будешь возвращаться в то время. И умирая стариком в теплой постели, ты будешь уносить с собой часть истории, имена, судьбы. Война — это не только разрывы и смерть, это и должное понимание между людьми, поддержка до конца своих дней, и не важно, откуда ты вытаскиваешь друга, — из траншеи перед атакой или из финансовых долгов. Хайнц всего этого не знал: для него показателем было выпить в пабе, надеть красивую рубашку и пройтись красивой походкой перед окружающими, показав им свое «Я», и они бы гордились им, гордились бы своим присутствием рядом с таким человеком, для них он был героем. А тот, кто видел лицо самой смерти, уйдет в конце тихо, чуть закрыв за собой дверь, и никто и никогда не узнает, что этот мир покинул какой-то солдат, который спас когда-то много жизней, который видел самое дно жизни, был на самом ее краю. Был там, где бродит сама госпожа смерть, забирая с собой судьбы в черную бездну, где все пропадают навсегда. Она забирает их молодыми, красивыми, полными надежд. Так что же легче выбрать? Мокрые и грязные окопы — или продолжать жить, не зная проблем, но зная одно: что жизнь будет долгая и по большей части счастливая? Здесь, наверное, каждый для себя сделает выбор сам.
