Станислав Шуляк - Непорочные в ликовании

Кузьма с его дерзкой осанкою и усмешкой в глазах непокорных стоит и к комиссару руку протягивает.

— Пистолет!.. — говорил он.

Комиссар еще выдержал паузу, и была тишина гнетущей или полной гротеска проходящего времени, и вот наконец, не оглядываясь, говорил кому-то:

— Пойдешь сейчас к дежурному, скажешь, чтоб отдал ему пистолет. Скажешь, Кот приказал.

Кузьма Задаев вздохнул облегченно, хотя и почти не приметно. Длинноволосый инспектор Задаев теперь своего добился, должно быть. Он всегда умел добиться своего — этого уж у него не отнимешь.

23

Сверху продолжало громыхать, тревожно и глухо, в минуту по нескольку раз. С потолка осыпалась местами какая-то труха и штукатурка, но Ш. это не слишком беспокоило. Он нашел себе место и не собирался никому его отдавать. Ф. пребывал в своем излюбленном равнодушии, в позе на корточках и с закрытыми глазами, со спиною прижатой к холодной стене. Существование свое решил укреплять он изощренной арматурой безверия, к тому же еще порою решался он держать пред собою экзамен на высокое звание недочеловека. Поодаль группами здесь еще сидели люди, также пережидавшие обстрел. И была канонада нового дня наступившего как будто какое-то свинцовое предисловие.

— Ты тут спишь, а у меня там машина гибнет, — говорил Ш. в сердцах его и в содрогании.

— Люди гибнут за металлолом, — отозвался Ф. со своим бездыханным сарказмом. Глаз он решил не открывать до тех пор, пока не совладает со своим скоротечным отвращением к миру и к своим окаянным мгновениям. Он засунул руку за пазуху и потихоньку примерился к рукояти спрятанного там оружия. Он почувствовал тепло рукояти, и ему было хорошо от этого тепла.

— Если мы Ротанова не найдем, — говорил Ш. полувстрепенувшимся и дрогнувшим своим голосом, — все наши усилия — псу под хвост.

— Ты его еще не искал, — не согласился Ф.

— Здесь же тебе город, — говорил еще Ш., - здесь на каждом шагу могут за яйца повесить.

— Не шагай, — только и отрезал Ф.

Мимо двое прошли лет двадцати пяти, оба небритые, у обоих повязки нарукавные офицеров гражданской обороны, идут и на сидящих людей смотрят. На Ш. взглянули неприязненно и дальше направились, и Ф. у них интереса не вызвал, а ведь искали кого-то, и только белки их глаз нетерпеливых в полумраке антикварно и жидко поблескивают. У двух теток спросили документы, но почти не стали разглядывать те, вскоре вернули и прочь двинулись. У Ш. его расхристанное сердце билось мимолетной и гулкой тревогой.

— Если бы это время поскорее подохло… — беззвучно только сказал себе Ш. Он смотрел на неверные огни керосиновых ламп, подвешенных на крюках у стены. Ему ничего не стоило назначить в свои фавориты все самое безнадежное и бессодержательное, тогда, по крайней мере, было бы чем пополнять его избранные каталоги причудливости. Отечеством ему было отчаяние, родиной — негодование, в сердце своем и смысле своем сознавал Ш. Он всегда умел предугадывать самые трагические сценарии своего ничтожного обихода. И он еще всегда состоять пытался избранным сторонником беспокойства и безволия.

— А скажи, мне, Ф., что для тебя есть счастье? — спрашивал еще Ш. С сугубою конфиденциальностью содержания спрашивал.

— То, что для тебя блевота, — только и огрызнулся Ф. с дерзкой непокорностью его произвольного голоса. Временами он все же бывал несомненным сторонником катафатической теологии.

Ш. помолчал, и вдруг с места вскочил, и в глубь бомбоубежища двинулся. Любопытно было взглянуть ему на все изношенное простонародное быдло, говорил себе Ш., собравшееся здесь пересидеть опасное время. Он и шагал, с брезгливостью рассматривая расплывшихся теток, потертых старикашек, замызганных подростков, он шел, временами пригибаясь под невысокими закопченными кирпичными сводами. Шагал он.

На место Ш., на краешек скамьи, втиснулись две женщины, мать и дочь, должно быть; Ф. покосился на них через полуприкрытые свои веки.

— Если бы потом картошечки достать… — говорила старшая. — Скорей бы уж это закончилось.

— И что? — равнодушно отозвалась дочь.

— Отварить бы можно было.

— Зачем? — говорила молодая собеседница.

— Маслицем заправить.

— У тебя есть масло?

— Тоже бы достать.

— Перестань, — только и просила девушка.

— Поговорить нельзя, что ли?! — возражала мать.

Снова вернулись двое небритых с повязками, остановились и женщин разглядывают.

— Ну что? — наконец говорил девушке первый.

— Что?

— А ну-ка, пошли с нами, — снова говорил тот.

— Куда?

— В дежурку. Документы проверить.

— Да-да, — подтвердил другой. — Нужно проверить.

— Документы у всякого человека должны быть в порядке.

— Вот мы и проверим, — с ленцою наперебой говорили офицеры.

— Зачем это? — заголосила вдруг мать. — Не ходи никуда. Слышишь?

— Что?! — возмутился офицер. И даже голос возвысил до уровня негодования. — Как это так — «не ходи»?! Что это ты себе позволяешь?

— Да, — поддержал товарища своего другой. — Мы же здесь начальство. Знаешь, что мы за такие слова сделать можем?

— Пошли. Пошли, — опять говорил первый. — Ничего страшного. Только разок документы проверим и вернешься.

Народ вокруг, по преимуществу в себя ушедший, ни во что не вмешивался и вида живого не подавал.

— Пустите меня. Я не пойду, — упрашивала девушка, а один из небритых, невзирая на уговоры, ее уже за собою за руку тащит.

— Порядок есть порядок, — объяснял другой из них народу. — Времена такие — все проверять нужно.

— Проверить бы и здесь можно, — пробурчал кто-то из сидящих.

— Как это здесь? Как это здесь? Разве здесь что проверишь?

— Мама! — крикнула девушка.

— Ну что «мама»?! Причем здесь «мама»? Мама, что ли, проверять документы станет?

— Я не хочу, не хочу.

— Нина! — ахнула несчастная женщина.

— Сиди на месте! — только и прикрикнул старший из офицеров, и на всякий случай стал кобуру расстегивать. — Сказано же: скоро вернется!..

— Вы только ничего с ней плохого не делайте, — упрашивала мать.

— Мы же люди, а не звери, — рассудил офицер.

— Да, — подтвердил тот, что тащил девушку. — А потом вернемся, и у остальных проверить можно.

— У остальных-то зачем? — говорил кто-то.

— Да, — подтвердил и другой. — У остальных все в норме.

— Паспорта и все такое прочее… — говорили еще.

Нина стонала затравленно.

— Ничего, дочка, — крикнула ей мать. — Они ж и впрямь не звери.

— Порядок важнее всего, — будто успокоил женщину один из офицеров, едва обернувшись.

Двое небритых тащили девушку вглубь подвала, туда, куда направился Ш. Женщина тихо скулила поблизости. Ф. вдруг выпрямился и выдохнул воздух груди своей застоявшийся. Был он узником безразличия и бесстыдства. Он шагнул мимо каких-то старикашек, которые сидели, будто поджав хвосты, все это не стоило даже порядочного презрения, говорил себе Ф., тут же одноногий инвалид сидел прямо на полу, подстелив под себя одеяло, Ф. едва не споткнулся о его вытянутую здоровую ногу. Картины несчастий давно уж перестали меня будоражить, говорил себе Ф. Кто-то шел навстречу ему, Ф. не хотел того или тех рассматривать.

— Люди добрые, — вдруг гнусавым своим и приторным голосом говорила чумазая девчонка восьми лет, проходя под закопченною аркой из соседнего помещения и ведя за собою свою чумазую трехлетнюю сестру, — вы извините, что мы к вам обращаемся. Мы сами люди не местные. Мы живем на вокзале. Мы сами люди-беженцы. Не дай Бог никому, люди, что с нами приключилось. Дом наш сгорел, мама наша умерла. Памажите, люди добрые, кто с хлебом, кто с продуктами, кто сколько сможет, и дай вам Бог, люди, здоровья, вам и вашим детям. Вам и вашим детям, — повторила еще девчонка с угрозой, проходя мимо Ф. и выразительно на него глядя своими дерзкими оловянными глазами.

Отпихнув двух попрошаек, Ф. ринулся к выходу.

— Куда? — спросил его хмурый дежурный у выхода. — Еще нельзя. Раньше времени не положено.

Ф. с ним разговаривать не стал; что вообще с дураком разговаривать? никакого вовсе нет смысла; вот он дверь железную толкнул пред собою и на воздух вышел. Пахло гарью на улице, пылью и еще тошнотворным чем-то вроде шоколада, но было тихо, гадко, морозно и ветренно. Обстрел закончился.

24

За спиною своею он слышал шаги, но оборачиваться не стал. Ш. подошел сзади и остановился рядом. Потом озабоченным своим шагом обошел он автомобиль кругом, все более и более сокрушаясь сердцем во все продолжение осмотра. Ш. смахнул ладонью пыль с капота, потрогал разбитую фару, лобовое стекло, покрытое сеткою трещин. Ф. с циническим своим спокойствием разглядывал удрученные плечи товарища своего. Он знал, как нужно ощущать содрогание, но не стал бы делиться таким знанием без особенной на то причины. Форс-мажором исключительного существования своего не следовало озадачивать ни мир, ни природу, ни даже бесполезное свое окружение, он и не пытался.