Николай Полунин - Харон
— Это был ты, Иван. Вспомни, нас именно одиннадцатого марта, в мой день рождения, Гога познакомил. Вы все еще ржали, когда я побледнела. Нас занесло в Новодевичий…
— Я помню, — сказал он, — продолжай.
А это просто она, взрослая, увидела себя ту, девчонку, да не призраком каким-то, а в самой что ни на есть плоти. На курточке болоньевой латка, ботинки уродские, стоптанные — как она их стеснялась! как ненавидела! — но не было других, не ломанулась еще широко родная благотворительность, а гуманитарку с Запада, тоже малую, перехватывали да пускали на рынки.
Вот вопрос: что счесть «настоящим» — в те ее тринадцать или в эти двадцать один? Где была она, а где — ее двойник? Или настоящие обе?
Что увидеть своего двойника — это очень и очень не к добру, она вычитала в соответствующих источниках много позже. А тем мартом (она не говорила? — тогда ведь тоже был день ее рождения, день в день, вспомнила сейчас: ничего ей не подарили, и не поздравил никто, хоть в интернате принято было отмечать, но тогда как-то так вышло; она шла и ревела), тем мартом 89-го года, заглядевшись на себя — хмельную красавицу, Инка-подросток тут же шлепнулась больно-больно.
Внимания не обратили. Мало ли шлепается на скользком подтаявшем льду неуклюжих девчонок. Прохожие обошли, красавица со спутником и компанией куда-то исчезла, а вечером их доктор Анна Тимофеевна осмотрела вспухшую руку и определила перелом кисти.
Она встречала себя самое еще дважды в жизни, и оба раза непосредственно следом происходили неприятности. Какие? Не столь важно сейчас, но случались совершенно точно. Как по расписанию или неведомому закону.
— Двойник шел так же следом или впереди тебя? — перебил он.
Инка вытянула из пачки «Честерфильд» — тонкая пачка, на десяток, «дамская», — прикурила от ближней свечки, удерживая волосы, чтобы не подпалить. Глубоко затянулась. Долго всматривалась ему в глаза поверх трепещущих огоньков.
В печи трещало, становилось жарко. По тесовым стенам прыгали отсветы свечей. Их с Инкой многочисленные скрещивающиеся тени бормотали про два башмачка, которые со стуком падают на пол.
— Погоди, Иван, не гони. Я к этому приду. Она начала видеть других. Видеть в смысле -
видеть про других. Мало. Раз десять или двадцать было случаев, и никогда она не могла понять вовремя, что мелькнувшая картинка, смутное предчувствие о ком-то знакомом есть ее угадывание эпизода из его будущей судьбы. Совсем не обязательно, плохое. Всякое. Как в жизни — всего помаленьку.
Грустное, веселое, счастливое, нейтральное, страшное… да, и страшное бывало — про Женечку Ненину, например, что случится нехорошее во время затеваемого Женечкой ремонта в комнате, черная тень такая вдруг надвинулась. И Женечка упала со стремянки, да так ужасно, ногу ей едва не отрубило той лестницей, долго лечилась, свищ у нее все открывался в щиколотке…
Но чего не бывает, верно?
А свадьба Зойки, с белыми «Мерседесами», с ужином в Царском зале вновь открытой «Праги», с круизом по Средиземному морю? Зойки-то, приморыша запечного, «Чахлэка Невмэрущего» — Кощея Бессмертного, — как она саму себя, не смущаясь, по-своему, по-хохляцки называла. А она, Инка, увидела — увидела — прямо посреди разговора еще за год с лишним до того. Кто мог знать? Кто поверит? Она и не говорила никому. Зачем? Но теперь…
— И что теперь?
— Теперь есть ты. — Инка смотрела не мигая. — И — тот. Который стал ходить, стал искать меня. О котором ты предупреждал. Иван, — Инка затянулась так, что огонек в сигарете взбежал до фильтра, — ты можешь сказать, кто ты? Нет, нет, постой, нельзя — не говори, но… Ты можешь взять меня с собой? Я не могу здесь. Я боюсь того, другого. Больше, чем страх, я говорила. Никогда не была суеверной, но, по-моему, он — то, что называется нечистой силой. Иван… или хоть помоги, если не можешь взять. Это в твоей власти, Иван, я чувствую…
«Знала б, кого просишь. И о чем. Но любопытно… Неужто это мой, так сказать, преемник в этом Мире? Вот уж воистину забавно встретиться бы. Посмотреть на себя в прежней, в былой роли, что называется — со стороны. Но — на себя ли? На роль — так будет вернее. Ах, «месье Жан», «месье Жан», откалываете вы штучки. Черт, в самом деле интересно… Однако девочка моя что-то притихла. Страшно, девочка? Не бойся, это не всегда больно, это — раз, и все. Как это самое. Которое то. Перестань!» — одернул он себя.
Инка сгорбилась перед столом, свечи уже оплыли. За кривоватым окном наконец засинело. Скоро самая длинная ночь года.
— Иван, я опять видела своего двойника…, свою двойницу — так? Она шла впереди, обернулась, засмеялась и поманила. В одном со мной возрасте, даже одета была так же. Это к смерти, Иван. Совсем скорой. Я как в мертвое зеркало посмотрелась.
«Без тебя знаю», — подумал он. Спросил брюзжа:
— Когда это ты сподобилась?
— Вчера. На вокзале, в кассах. Ты к ларькам отходил. Знаешь, я даже облегчение какое-то испытала, подумалось: ну вот. Ты мне не поможешь, нет? Конечно, ты ведь не обязан… кто я тебе? Шлюшка-потаскушка.
Он посмотрел на Инку, поджавшуюся на лавке этой неведомо чьей убогой хибары.
Красивая молодая женщина, у которой за всю ее короткую безалаберную жизнь с самого младенчества не было ни одного родного и по-настоящему близкого человека. Ни одного.
«Что, «месье Жан», пошевелим своей поросячьей задницей? Но правда — вот бы встретиться. Кем бы он ни был».
— Тебе следовало ехать с Жоркой в Штаты. В Кембридж или куда там, — сказал он жестко.
— Да-а, — выговорив свое страшное, Инка немедленно расклеилась, захлюпала: — А Самарра?
— Что Самарра? — не понял. — Какая Самарра?
— Это при… притча би… библейская. Мол, Смерть напугала одного раба в Багдаде на базаре, он пожаловался хозяину, и тот сразу отпустил его в Самарру и коня дал. А назавтра сам эту даму разыскал, пожурил: зачем моего раба ис… испугала, а она и говорит: ду… дурак твой раб, боится чего не надо, у меня с ним только завтра настоящее свидание в Самарре.
Стараясь делать это нарочито недовольно, он вытер Инке нос.
— Бабы вы бабы и есть, вместо мозгов черт-те чего в голову напихано. Тебя что, с обеих сторон к водопроводу подключили? Высморкайся, глядеть тошно.
— Женщины в критические дни отличаются повышенной нервозностью и возбудимостью, — тоненьким голоском, но очень авторитетно сообщила
Инка. Сунув платочек под цветную, донельзя замызганную подушку, она разлила по щербатым стаканам остатки коньяка. Впрочем, кажется, еще должно быть.
— Зальем инстинкты?
Ишь, и глазищи поголубели, словно омылись, и морда снова сделалась нахальная. Очень симпатичная хотя.
— Все как-то не находил времени спросить, ты, кроме этого дела, чем в жизни занималась? Училась чему, нет?
— О, я училась! Девочки у нас учились, чтобы потом поступить в медучилище, а я — хореографии и английскому языку, и кройке и шитью, и живописи, и на подготовительных на филологическом, и еще ходила на лекции этого, как его… и занималась шейпингом и плаванием, и полгода в секции тэквондо, и…
— Все, все! — замахал он руками. — Хватит. Достаточно — расстрелять. Теперь мне хотя бы томик Алексан Сергеича ясен. А по твоему прежнему образу, как он мне представлялся, можно было ожидать что-то вроде «Охваченные страстью», «В объятиях экстаза», «Оргазм крепчал»…
— Стыдно, дедуля, за дурочку держите? — Инка зашуровала в печке кочергой.
— А что, — спросил он небрежно, — никого из братков твоих, что стволами промышляют, не могла ты попросить того типа ликвидировать, нет специалистов? За рыжее кило самого Березовского можно, наверное, грохнуть, нет?
— Рыжее кило реквизировала мама — раз, — сказала Инка, не оборачиваясь. — К трем китам, что Березовскому, что Смоленскому, что Гусинскому, за кило на километр только и подойдешь, и то с пропуском, — два, а братки все — козлы — это три.
— Ну, чукчу мобилизуй с телхраном — мать-егодокой.
— Так показывать надо было бы, — вздохнула Инка, — а я, сам видел, — от одной мысли, что этот рядом, отключаюсь. Ты что, Иван?
Он копался в и без того развороченной сумке. Где ж тут…
— Оружие ищу, — буркнул, — подходящее.
— Свечи, Иван, — вот что подходит. Если огородить себя живым огнем, Зло не коснется тебя, или…
— Тебя-то коснулось… вон она! — Извлек бутылку. — «Эривань». Эта уже точно — последняя.
то-то я с тобой на пару не пьянею совершенно.
— …или у тебя появится могущественный защитник и покровитель от сил Добра, — закончила Инка с упрямством, в котором он начал уже убеждаться. Губы ее были плотно сжаты, обозначились короткие морщинки. При виде них, знакомых, у него опять выскочило:
— Ни у кого не залегла горечь в углах рта, хотя глазам, быть может, пришлось повидать многое. Горькие складки в углах рта — первый признак поражения. Поражения здесь не потерпел никто.
