Майкл Харрисон - Вирикониум
Почти рассвело. Небо приобрело странный, седовато-желтый оттенок.
— По какому праву вы вообще сюда явились? — Эшлим горько рассмеялся. — Приехали спасать свою карьеру с помощью ее новых картин? Или убеждать ее превратить «Мечтающих мальчиков» во что-нибудь повеселее, в угоду ленивым старухам из Высокого Города?
— Плевать я хотел на этих старух! — яростно выпалил Рак. Он вскочил и схватил Эшлима за плечи. — Я много раз пытался сюда придти! Я боялся, а вы отказались мне помочь. Но хотя бы сейчас дайте нам побыть вдвоем!
Эшлим насмешливо хмыкнул и освободился.
— Отправляйтесь к каналу и подышите свежим воздухом. Может, вам захочется туда прыгнуть.
— Вы мне не поможете? — спросил Рак уже мягче. — Мне кажется, она еще жива.
— Вы рехнулись, Рак.
Вместе они вынесли художницу на рю Серполе. Работа была непривычной, и они двигались медленно и осторожно. Снаружи на тротуаре собралась толпа, все смотрели в небо. Когда Эшлим поднял глаза, наступил рассвет, и он увидел двух принцев-великанов, правителей города. Великолепные, верхом на огромных белых лошадях, в шипастой алой броне они плыли по утреннему небу над Артистическим кварталом, точно новое созвездие. Один из принцев был ранен, и этой ране, наверно, никогда не суждено закрыться. Кровь капала на город, точно дождь из белых цветов — на город, который лишь сейчас начал просыпаться от долгой, серой, мучительной дремоты.
Эпилог
Однажды, много дней спустя, копаясь в ящике в поисках карандашей, которым вроде как полагалось там лежать, Эшлим обнаружил маску в виде рыбьей головы — ту самую, которую Эммет Буффо заставил его надеть во время их неудачного визита на рю Серполе. Никогда в жизни Эшлиму не доводилось испытывать такого ужаса.
«Бред какой», — думал он, в то время как маска смотрела на него с неким сожалением. При виде этой маски — толстогубой, тупой, с облезлой чешуей, — Эшлим почувствовал, как его переполняет что-то вроде стыдливой нежности к Буффо… и к самому себе — такому, каким он когда-то был. Маска вдруг напомнила ему о треске и шафране, о солнечном утре в Посюстороннем квартале и старике, который жил за Святой Девой Оцинкованной. Вещь следовало вернуть законному владельцу.
Старая мощеная площадь осталась такой, какой он ее помнил. Да, сегодня не было так тепло, зато сияло солнце. Бледный чистый свет последних декабрьских дней косо падал на булыжники и заливал почерневшую громаду старой церкви. Как и прежде, гомонили дети, играющие в «слепого Майка», Эшлим мог расслышать, как из соседнего дома долетают женский смех и звуки перебранки. Внезапно его охватило ликование, хотя он сам не понимал, почему.
«КЛЕТКИ», гласила полустертая вывеска над лавочкой. Эшлим остановился, улыбнулся, заглянув в маленькое пыльное окошко, где луч солнца окрасил чучела в цвет свежеопавших дубовых листьев, и вошел.
Птицы, тихие и напряженные, следили за ним с каждой полки. Они с умным видом склонили набок свои головки, да так навсегда и застыли в этом положении, стеклянные глаза поблескивали. Из рабочей комнаты доносился сладкий древесный запах старых книг и ромашкового чая. Эшлим пробрался между груд подержанного тряпья и остановился у подножия лестницы.
— Добрый день! — крикнул он.
Ответа не последовало, но художник чувствовал, что старик там. Встревоженный, пугливый, он старается дышать неглубоко и дожидается, пока Эшлим уйдет.
— Не бойтесь! — крикнул Эшлим. — Я как-то заходил к вам со своим другом, Эмметом Буффо.
Тишина.
Эшлим пожал плечами. Подожди он немного, и любопытство заставило бы старика спуститься. Возможно, он принес бы еще одно металлическое перо. Однако художник вытащил рыбью маску, аккуратно развернул и положил на рабочий стол рядом с мотком мягкой проволоки, которой предстояло помочь маленькому ястребу с полными ярости глазами развернуть крылья.
— Старик, я не могу здесь задерживаться…
Поморщившись, он перевернул несколько тряпок, которые валялись на полу. Среди них обнаружился кусок тяжелого гобелена. Из него мог получиться неплохой занавес. Эшлим нервно развернул ткань, помня урок, который получил во время прошлого визита. Гобелен был все так же покрыт пятнами, все так же сиял — когда-то эта вещь выглядела потрясающе. На нем был изображен старик, пожелтевший от старости, лысый, как яйцо. Он остановился в проходе между двумя огромными зданиями. Дорога под его ногами была усыпана панцирями насекомых; слева ехал на ослике ребенок — а может быть, и карлик: фигурка была слишком темной. Но этот малыш произвел на Эшлима особенно сильное впечатление — особенно его личико, почти полностью замазанное грязью. Художник поднес гобелен к свету, чтобы разглядеть получше.
Тут в комнате наверху шумно захлопали крылья. Внезапно лавочку словно наполнили тысячи теней.
«Большая птица влетела в открытое окно, — писал он позже в своем дневнике. — Мне показалось, что я смутно слышу голос, который что-то говорит мне из темноты. Я положил гобелен на место и поспешно вышел на улицу».
ПУТЕШЕСТВИЕ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА В ВИРИКОНИУМ
В день назначения нового архиепископа телеоператор обнаружил на крыше Йоркского Кафедрального собора «труп, разложившийся до неузнаваемости». Человек пропал восемь месяцев назад из местной больницы. Согласно сообщению, он упал с башни, хотя никто не представлял, как туда можно забраться. Я узнал об этом из выпуска новостей местной радиостанции. Сообщение больше не повторялось — это Меня просто восхитило. За весь день ни на одном канале никто об этом происшествии даже не заикнулись. Впрочем, о церемонии, которая происходила в соборе, тоже.
На мистера Амбрэйсеса это произвело не столь сильное впечатление.
— Один шанс из тысячи, что нам от этого будет какой-то толк, — заявил он. — Один из тысячи.
Я все-таки поехал в Йорк, а он со мной. На то у него имелись свои причины: надо было зайти в лавку букиниста и к чучельнику. Улицы пестрели политическими плакатами. Уже во время церемонии муниципальные служащие кропотливо замазывали их по всему маршруту следования процессии. Человек на крыше, я как я выяснил, оказался обычным пациентом хирургического отделения, так что мистер Амбрэйсес был прав: я съездил впустую. Нас интересовали случаи, связанные с психиатрическими лечебницами и особенно с домами престарелых.
— Все мы хотим в Вирикониум, — любил повторять мистер Амбрэйсес. — Только старики хотят по-настоящему!
В ночь, когда мы возвращались домой, он добавил:
— Но здесь это никому не нужно. Неужели не видите?
Поезд на Лидс отходил в 11.52. Подростки набились в вагоны, как селедки в бочку. Короткие стрижки придавали старшим мальчикам смущенный и жестокий вид. Их лица — особенно подбородки, которые они старательно выпячивали — посинели и побелели холода. Девочки лукаво поглядывали на мальчишек, пересмеивались, потом опускали глаза и потуже натягивали перчатки с обрезанными пальцами. То и дело подростки высовывали головы из окон и кричали «Пошли все на…!», и ветер уносил их крики. Позже, выходя из поезда, мы видели, как они прыгали взад-вперед через невысокий металлический барьер — залитые желтым, как натрий, светом, — легкие, непостижимые и полные сил, как кузнечики на солнце. Чувствуя мое разочарование, мистер Амбрэйсес мягко заметил:
— Случается, что нам так хочется туда попасть, что мы непременно находим путь.
— Я еще не настолько стар, — отозвался я.
Мистер Амбрэйсес жил по соседству вот уже два года. Впервые я узнал о его существовании, когда смотрел новости. Тело под цветным одеялом, внезапно упавшее в футе от забора из рифленого железа; камера, наползающая на маленький красный мазок — словно у кого-то пошла кровь носом… Он вытер ее туалетной бумагой; потом как бы в недоумении перевел взгляд на вертолеты, щебень, на какую-то важную персону, входящую в здание, женщину в конце улицы… И тут за тонкой перегородкой послышался тихий, довольный смешок мистера Амбрэйсеса: «Хе-хе-хе». Я перестал следить за экраном. «Хе-хе-хе», — смеялся он, и я чувствовал себя так, словно смотрю фильм на незнакомом языке. Он-то смотрел только комедии положений и шоу из варьете.
В первый раз его смешок подействовал на меня как катализатор, обостряющий чувствительность к явлению, именуемому «мистер Амбрэйсес». Я начал замечать его повсюду, точно новое слово, которое только что узнал. В саду, где в застекленных дождем бетонных дорожках отразилось небо; в кафе «Мария» с каплями джема на пальцах — он слизывал их короткими клевками, точно ребенок или животное; в продуктовом отделе Солсбери с пустой металлической корзиной, которая висела у него на руке — там он разглядывал полку с мясными консервами… Повсюду был этот человек средних лет в грязном замшевом пальто. Казалось, ему совершенно нечего делать. Я видел его в автобусе во время однодневной поездки на Мэтлок Бат, в одной овчинной рукавице. Его брюки казались слишком велики, из-за чего задняя часть отвисала и болталась между ног, точно клапан палатки — возможно, потому что была пришита ярко-желтой ниткой, грубой, как проволока. В автобусе сидело множество пожилых дам, которые улыбались друг другу, кивали и читали вслух все, что было написано на указателях, словно одни придумывали пейзажи, мимо которых они проезжали, а другие повторяли, чтобы не забыть.
