Андрей Попов - Солнечное затмение
-- Да... когда я стану королем, то заимею себе сразу несколько спутниц жизни, -- все тем же мечтающим тоном продолжал наследник престола. -- А теперь, сударыни... давайте-ка поимеем маленько совесть и выпьем за упокой души моего братца Жераса.
Три объемные пиалы были наполнены лоснящимся кагором. Лаудвиг, торжественно подняв свою, и заведомо зная, что больше половины вина прольется мимо рта, громогласно произнес:
-- Да обретет же покой в Настоящем Мире душа покойного моего брата, и да успокоится от всех мирских беспокойств! -- Увы... наследник престола был уже изрядно пьян, и не замечал не только чудовищной тавтологии своих слов, но и того, что все его вино уже вылилось на голову зеленоглазой леди.
Та громко рассмеялась, облизала губы и на той же эмфатической волне пьяного восторга, добавила:
-- Выпьем за благословенную Тьму и за окончательное упокоение души покойного! -- снова взрыв смеха.
Зеленоглазая хлебнула два глотка кагора, затем склонила голову чуть ниже пояса Лаудвига, и прилипла губами к одному из членов его тела -- тому, что постоянно торчал строго перпендикулярно самому телу.
* * *Многие забытые старинные сказки начинались словами: "и было у отца три сына...". Причем, как выяснялось с первых же строк, очередность их рождения всегда была обратно пропорциональна их интеллекту. Самый младшенький из них, если и не именовался откровенным дебилом, то звание дурачка получал наверняка. Эпическая прелесть и фатальная предсказуемость древних сказок как раз и заключалась в том, что дурачку в конце концов несказанно везло. Ему досталась и прекрасная принцесса, и слава, и богатство -- то есть, все три ипостаси счастья. Еще, бывало, этот самый дурачок под конец возьмет да и умным окажется.
Что-то похожее и что-то болезненно напоминающее детские сказки творилось в королевской династии Ольвингов. Отец и три сына присутствовали, как по написанному. То, что все трое были от разных матерей, лишь придавало своеобразие их воплотившейся в жизнь феерии. Старший сын Жерас являлся наиболее приближенной копией короля. Железная воля, властолюбие, несгибаемый характер -- если так можно выразиться, унаследовал сам скелет отцовской души. В кого уродился мот и пьяница Лаудвиг, до сих пор спорят лучшие умы Франзарии. Мать его Бланка, вроде, была приличной женщиной. Вот, правда, ее отец... Ладно, проехали.
Младшенький же сын Пьер (от ныне царствующей Жоанны), являлся столь ярко выраженной аномалией на генеалогическом древе королевской династии, что сомнения в его принадлежности прозрачной крови были еще более серьезными, чем у Лаудвига. Нет, разумеется, он не дебил. И назвать его дурачком никто всерьез не решался. Но у него в голове были явно гипертрофированные завихрения на почве религии. Наверняка в последующих эпохах его жизнь войдет в Летопись Святых. Его чрезмерное до уродливости благочестие, что ныне действует на нервы всей королевской семье, потом будут превозносить в псалмах. Ведь почти никого из святых не признавали при жизни. Да они и сами не стремились к этому. В случае же с Пьером, увы... Даже у короля Эдвура имелись серьезные подозрения, что юродство его младшего отпрыска не добровольное, а врожденное.
Все началось с далекого детства. Пьер, вообще, был плаксивым младенцем. Но как только Жоанна приносила его для благословения к Лабиринтам Мрака, малыш всегда переставал плакать и внимательно вслушивался в перезвон колоколов да в слова монахов, будто что-то смыслил своим младенческим умом. Возвращать же его во дворец было настоящей трагедией. Малышка Пьер ревел, извивался в пеленках, воротил лицо от материнской груди, тянул свои хрупкие ручки обратно, к Лабиринтам Мрака.
В контексте всего сказанного немудрено, что став уже отроком возраста одной эпохи, Пьер неоднократно сбегал из дворца в ближайший Лабиринт. Монахи же пуще своих грехов боялись королевского гнева, поэтому всегда возвращали его отцу. Далее все по традиционному варианту: шли побои, заточение в темнице, чему Пьер только радовался и, в перерывах между ударами плетки, говорил Эдвуру, что он все равно сбежит и станет монахом. Жоанна поначалу много плакала, говорила: "и в кого он такой?", но потом перестала обращать на выходки сына должное матери внимание.
Ребенок начал поститься раньше, чем научился правильно разговаривать. Ему не было еще и четверти эпохи, как он уже стал воротить лицо от всех сладостей, пышных королевских яств, мясных блюд. Когда Жоанна впервые увидела, как малыш сосет кусок хлеба, запивая его стаканом простой воды, она подумала, что гувернантка по недосмотру забыла его покормить. Но лишь она глянула на стол, где стояла нетронутой рисовая каша да кувшин с молоком, посмеялась и пожала плечами. Впрочем, смеяться и пожимать плечами пришлось недолго. Ситуация повторилась не раз, не два и не три. Когда изумленный король спросил ребенка, чего он такого вкусного нашел в хлебе и воде, ответ из уст этого несмышленыша прозвучал как гром из весело играющей флейты. "Мои грехи слишком велики, отец, и я земными скорбями должен искупить их перед Непознаваемым". С этого все и началось. Не по возрасту логически обоснованная дурь погрузила родителей в шок. Они долго не могли прийти в себя, и вслушивались в пустое эхо нахлынувшей тишины. Потом мать, заикаясь, спросила: "чем же ты успел так нагрешить?". В ответ малыш понес такую несуразицу... начал в спешке перечислять то, чего не то что грехами, даже шалостями не назовешь.
Маленького Пьера начали таскать по врачам с подозрением, что у того явные аномалии в голове. Впрочем, оставалась еще мрачная надежда, что ребенок просто придуривается. И мрака в этой надежде оказалось куда больше, чем болезненного оптимизма. Одной лишь едой проблема не оканчивалась. Тот факт, что Пьер рос крайне молчаливым и замкнутым мальчиком, можно пропустить как совершенно незначительный. И даже его страсть к чтению Священного Манускрипта, пока не перешла разумные границы, только одобрялась родителями. Но вот как-то Эдвуру доложили, что его сын по две-три эллюсии подряд не встает с колен и читает Манускрипт вслух, в абсолютной темноте -- словом, бредит своей религией. Мальчик не вставал с колен до тех пор, пока острая боль в ногах сама не валила его на пол.
Примерно в том же возрасте начались проблемы с одеждой. Нарядить Пьера в пышные красивые платья, как подобает королевскому сыну, было пыткой как для него, так и для окружающих. Он тотчас сбрасывал их с себя и обволакивался в брэ и камизу, одеяние черни. А иногда и того хуже -- цеплял на себя настоящую дерюгу, какой постыдился бы и рядовой пьяница Нанта. Жоанна лупила его до посинения собственных ладоней. Кричала, долго ли он будет позорить короля. Рвала на его глазах весь этот шик обитателей помоек и насильно одевала его в дорогие платья. Пьер только тихо скулил и постоянно бормотал, что по своим грехам он недостоин носить богатую одежду.
Однажды, на праздник Великой Вселенской Ошибки (этот праздник был введен в память о том, что некогда Непознаваемый вместо того, чтобы уничтожить черновой вариант мироздания, по неосторожности бросил руны расслоенного пространства с его чертежами в круговорот реального времени, что фактически приравнивалось к рождению черной вселенной) король Эдвур дал богатый ужин, на который прибыли знатные люди из всех соседних миражей. Гости, воодушевленные знаменитым франзарским вином, по обыкновению своему, сначала понесли всякую высокопафосную ахинею, а затем, допив бокалы, возжелали узреть воочию сыновей великого короля. Желание пьяных послов в черной вселенной приравнивалось к велению самой судьбы. Перечить им было не просто опасно, а огнеопасно. Старший, Жерас, и так сидел за столом. Жоанна тут же послала за остальными братьями.
Лаудвиг прибыл красавец из красавцев. Аромат буйных духов опережал его на десяток шагов. С ним же, сверкая ожерельем, притащилась очередная его подружка. И все было хорошо, и все бы было замечательно... Но вот под своды пиршества вошел какой-то оборванец одетый чуть ли не в мешковину. Парфюмерией от него несло примерно той же, что от немытого несколько декад серва. Единственная мысль, которая могла возникнуть у присутствующих, очевидна: это какой-то нищий пришел просить подаяние. Кое-кто уже принялся расстегивать кошельки. Жоанна в ужасе закрыла глаза. Король побледнел и, казалось, похолодел изнутри. Язык у обоих даже под страхом быть вырванным не повернулся бы сказать: "это наш сын". Им, впрочем, и не пришлось ничего говорить. Ситуацию окончательно загубил сам Пьер. Этот юноша, уделяя послам внимания не больше, чем резным настенным пилястрам, смотря сквозь них на побагровевшего короля, тихо, но внятно произнес:
-- Ты звал меня, отец?
Эдвур и Жоанна от стыда не знали куда спрятать глаза. В тот миг их охватило единое страстное желание: чтобы под ногами разверзся каменный пол и поглотил весь этот чудовищный спектакль вместе со зрителями. Ибо гости еще долгое время полагали, что их просто разыгрывают. Торжественный раут был омрачен уродливым излишком собственного торжества. Короля окончательно добили слова Лаудвига, среднего отпрыска со средним диагнозом ума. Тот сидел за столом вольготно, словно на троне. Тень, которая вдруг покрыла его лицо, не имела ничего общего с чувствами. Просто громила Жоэрс загородил собой свет. И Лаудвиг, правой рукой ворочая салат, а левой ощупывая под столом нежные бедра своей подружки, громко и весело произнес:
