Петр Воробьев - Разбой
Так выводил сильный и чистый голос стоявшей по колени в прозрачных водах Науаль девы, пока шестеро её соплеменников несли к воде тростниковую лодку с мертвецом.
– Больно весело поёт, – негромко заметил электротехник Самбор.
С луком Пальнатоки в руках и в диковинном красном одеянии, наброшенном на плечи – перевязанные шнуром пустые рукава болтались за спиной – заморский учёный переминался с ноги на ногу по песку, выглядя довольно нелепо среди старейшин, чувствуя себя, судя по всем признакам, ещё нелепее, и безуспешно пытаясь это скрыть.
– Это песня радостного прощания, – так же негромко объяснил стоявший рядом Кайа́нкару, опершись на соответствовавший званию вождя обрядовый топор. – О том, как Пальнатоки отправляется в путешествие, после долгой разлуки встретиться с любимой.
Эрскин сын Кленнана вздохнул, поправляя лямку заплечных ножен с клеймором, и добавил к словам старого друга:
– Умер за своим делом, жизнь чужую спас, смерть его неотмщённой не осталась, так что по уэлихскому обычаю, печалиться не след.
– А по альбингскому? – спросил электротехник.
– По альбингскому, мы в полночь напьёмся, чтоб челну Пальнатоки было по чему плыть в Тир-на-Ног. А сейчас будет твой черёд танско-венедский обычай отправлять.
– Ты забыл добавить, – обратился к товарищу Кайанкару. – Умер за своим делом, и в отведённый срок. Как его гуампа треснула, я враз понял – не жилец.
Пение стихло. Чёлн, где на хитро вылепленном из пластиковой взрывчатки ложе лежал на спине Пальнатоки с руками, сложенными поверх рукояти меча, медленно удалялся от берега, несомый сгонным ветерком-низовкой. Челноносцы, с чьих длинных одежд капала на песок вода, присоединились к кучке старейшин, уэлихских женщин-шаманов, и прочих важных лиц, как-то причастных к обряду.
– Пора? – спросил Кайанкару.
– Пусть гросса на три шагов отдалится, иначе есть опасность и нам за покойником отправиться. Пальнатоки бы это сильно не понравилось, – Самбор прищурился и замер.
Простояв в неподвижности, пока чёлн не пересек ведомую только ему черту, заморский умелец наконец сказал погромче, чтоб все слышали:
– По преданию, так простились со Скьефом, первым конунгом Старграда. Прощай и ты, Пальнатоки с Фюна.
Самбор поднял лук, и положил стрелу на полку. Эрскин крутанул колёсико зажигалки и поднёс пламя, теплившееся внутри ветрозащитной дырчатой трубочки, к огнепроводному шнуру стрелы. Зашипело, в сторону воды понеслось облачко едкого дыма. Пришелец с берегов дальнего моря с тихим жужжанием блоков натянул тетиву, выдохнул, глянул поверх трубки прицела, и пустил стрелу. Дрогнули успокоители тетивы, молодой учёный опустил оружие.
Дымная дуга соединила берег и заканчивавшуюся двумя разлохмаченными связками тростника корму челна. Несколько мгновений нельзя было разглядеть, занялся ли огонь, но тут ярко – больно смотреть – полыхнуло. До берега докатилась волна горячего воздуха, сопровождаемая гулом. На мгновение, движимый взрывной волной килт облепил бёдра Эрскина. Волна, прошедшая по воде, была несоразмерно мала в сравнении со вспышкой. Аилен, готовившая Пальнатоки в последний путь, действительно сформовала заряд со знанием дела. Женщина, взрывник, и шаман – такое совместительство нелегко укладывалось в голове. Тем не менее, надо было отдать колдунье тройственной природы должное – её рассуждения, что глушить рыбу, мол, дело зряшное, перевод добра, одна всплывает, десять тонут, духи гневаются, и так далее, и что, мол, огонь надо верхом пустить – всё это претворилось в практику. От челна с мёртвым наёмником не осталось ничего, кроме искр, порхавших над расходившимся по воде кругом.
– Пюка́йал чалту́май, – Кайанкару сказал слова прощания и благодарности и перекинул топор через плечо, давая всем понять, что похоронный обряд закончен.
– Что знахари говорят? Корчмарь оклемается? – спросил у одной из уэлихских колдуний Пи́тико, вурилохский представитель товарищества канатных дорог.
Вместо ответа, та смерила его неодобрительным – запросто и недобрым в смысле сглаза – взглядом. Эрвиг, вожатый и заодно лекарь злополучного вагона «Тавропола», ответил за ведьму:
– Что ж ему не оклематься? Я кровь остановил, капельницу поставил, главное было, живым до Вурилоха довезти. А там в лечебнице всего и дел: селезёнку вырезали, кровь перелили, скоро в себя придёт.
– Смотри не сглазь, – сказала колдунья, ранее не удостоившая Питико ответом, и зашагала вверх по песку, через который местами пробивалась жёсткая трава.
Участники проводов мёртвых разделились – колдуньи (в числе которых была и дева, певшая прощальную песню в честь Пальнатоки), челноносцы, и работники канатной дороги – все пошли обратно к площади перед зданием вурилохской управы, с трёх сторон окружённой лавками и едальнями, а старейшины и Самбор с Эрскином остались у воды ждать парома на Юмул.
Эрскин в который раз поправил ножны, прикидывая, не присесть ли ему на одну из бочек с кукурузным пивом, тоже ждавших парома, заключил, что севши, придётся и вставать, и остался на месте. Чтобы скоротать время, можно было бы побеседовать с Самбором – если не принимать во внимание, что единожды его разговорив, потом не заткнёшь. Электротехник особенно и не нуждался в приглашении к разговору, тут же задав свой очередной вопрос вождю:
– У вас тут багряную гегемонию не особо жалуют, или показалось мне?
– Не показалось, – Кайанкару невесело ухмыльнулся. – Тебе не в обиду будь сказано.
– Не в обиду. Я и не из гегемонии.
– Как же так, ты разве не из-за моря?
– Из-за моря, но за морем много разных народов.
– И впрямь. Верно говоришь. Вот альбинги, они ведь тоже море когда-то переплыли?
Эрскин утвердительно хмыкнул. Обрадованный картографическим откровением Самбора, Кайанкару продолжил:
– Понаехали всякие багряные, Вурилох построили на нашей земле, дюжины три лет даже за пользование платить не хотели. Цветы с собой неправильные привезли, овощей нездешних насажали, рыбу нашу ловили, оленей били, мар[89] какой-то заразой чуть не извели, змеев священных, и тех умудрились с полдюжины истребить.
Упоминание местных ушастых зверюшек почему-то произвело сильное впечатление на Самбора. Старый вождь, скорее всего, отнёс это за счёт надлежащего возмущения поруганием священных змеев, похлопал заморского пришельца по плечу, затем указал на север и продолжил:
– Развалины видишь? Там их первая крепостца была, дед мой Пайа́тару её набегом взял и сжёг. Как сжёг, так его слушать и стали. Так что нет у нас к гегемонии особой любви, даром что на их языке с тобой говорю.
– Тоже не в обиду, но сдаётся мне, от гегемонии уэлихам вышел не один вред? – спросил электротехник. – Они ж вас посадили на коней, оснастили железом, электричество вон провели…
– Мы и без коней с железом не бедствовали. Медь добывали, на, как их по-вашему, макраухениях[90] ездили. Электричество, конечно, вещь полезная. Или письменность. Но почему бы и тем, и другим по-соседски не поделиться? Мы в долгу бы не остались. У нас не только медь, повыше в горах и золото промышляем, и тролль-камень. А они всё равно на нас будто сверху вниз смотрят.
– Они на всех смотрят сверху вниз, – объяснил Самбор. – Много веков привычки, ещё до Кеймаэона[91].
– Я слышал, новая великая зима идёт, как Кеймаэон? – в разговор вступил Нанго́ниел, один из младших вождей и сын Кайанкару.
– Не очень это заметно по нашей погоде, разве что дождя чуть прибавилось, – тут же усомнился его отец, прислушиваясь к донёсшемуся из-под ветра гулу.
– Южное полушарие пока задето меньше, может, до вас и не дойдёт в полную силу, – с надеждой сказал Самбор. – Схоласты померанцевого дракона говорят, в южном полушарии своё струйное течение, в северном – своё.
– Лучше б не дошло, – Эрскин в раздумии оправил бороду. – Последние новости, что я слышал – между Альбой и Энгульсеем море замёрзло. Будем надеяться, померанцевая мистерия ведёт учеников к истине.
– Померанцевый дракон, это больше озёрного змея? – спросил незнакомый Эрскину вождь.
– Больше, по крайней мере, в метафизическом смысле, – нашёлся заморский умелец и боец.
– Кто служит такому великому змею, зря говорить не будет, – заключил вождь. – А вот и паром!
Водитель парома лихо прибавил обороты двигателя перед самым берегом, отчего стоявших у кромки воды обдало мелкими брызгами, разлетавшимися из-под завес воздушной подушки. Приподнявшись на несколько вершков над водой, паром выскочил на песок. Гул стих, судно почти вмиг замедлилось и осело. Двое полуголых матросов, спрыгнув с обмякшего гибкого ограждения, поставили сходню и принялись закатывать пивные бочонки на борт. Рулевой толкнул открывавшуюся вверх, наподобие чаячьего крыла, верхнюю половину двери, разложил вдвое нижнюю половину, заодно служившую складным трапом, и повернул её через цилиндр надувного борта. Не отягощенные кладью старейшины потянулись к трапу. Самбор, уже с кисой и мечом за плечами, с почтительным полупоклоном поднял с песка один из мешков Эрскина. Тому осталось только подобрать второй мешок, и подняться на борт.
