Алексей Ивакин - «Тигры» на Красной площади. Вся наша СМЕРТЬ - игра
Мужской запах — он другой. Мужчина пахнет чужой кровью, горелым мясом и жженым железом. Так пахнет уверенность, так пахнет смерть.
От «Тигра» пахло мужчиной. И соляркой. Так пахнет танк, так пахнет победа, так пахнет смерть…
Лисицын вскарабкался на башню. Из открытого люка пахнула еще сильнее.
«Блять, надо было на Паганини учиться…» — тоскливо подумал Лисицын и полез башкой вперед в люк. В танке было темно, как у кавказоида в заднице. Нет, ТАМ у кавказоидов капитан еще не бывал, но представлял, как оно, по рассказам задержанных нациков. Темно и вонюче, как в башне горелого «Тигра».
Захотелось блевануть.
Блеванул.
Посветил себе фонариком. Высветил тягучую слизь, розово капающую с обугленных лиц… Лиц? Да, вон зубы-то как торчат… И опять блеванул.
Потом еще раз.
Но ведь приказ?
Он закрыл глаза и начал шарить на шее сгоревшего танкиста, который сидел выше всех.
Внезапно мелькнула идиотская мысль: «А почему не рванула боеукладка?»
Руки тем временем сдирали цепочку с медальоном.
Еще бы раз блевануть… Но уже было нечем.
Ничего, ничего. Все когда-нибудь кончается. Просто надо сейчас найти. Это же не страшно — копаться в обгорелых костях, правда?
Вдруг сознание Лисицына раздвоилось. Одна его часть вернулась назад. В тихое мирное время, где было время ресторанам, случайным девочкам и нечаянной службе. А другая его часть растворилась вдруг вокруг, и руки его механически снимали цепочки с круглыми медальонами, и он ничего не видел вокруг себя…
Очнулся он, когда судорожно рыгал воздухом, навалившись на катки танка. Из руки его Измайлов, осторожно отгибая палец за пальцем, доставал цепочки с круглыми медальонами.
И еще подшучивал:
— Что, труп первый раз увидал?
— Не, это я так… Попить есть что?
— Держи, — протянул ему фляжку спецназер.
Лисицын попил и тут же уполз блевать. В кусты на этот раз.
Прохоров недоуменно смотрел на это все, пока Измайлов не протянул ему связку цепочек:
— Подержи, я сам там гляну.
И легко вспрыгнул на танк, а затем исчез в башне.
— Лис, че там? — осторожно спросил прокурор у непрерывно очищавшего желудок экстремиста.
— Пиздец там, Прохор, БУЭЭЭЭЭЭ… — и снова пуганул куст новой порцией воды из фляжки Измайлова.
— Ага, — испуганно согласился Прохоров и на всякий случай поводил фонарем по кустам.
Кроме туго обтянутой брюками жопы Лисицына, ничего страшного не было.
А мужская жопа, по сравнению с женской, всегда волосата, пердлива и тоща. Потому и страшна. Потому Прохоров и отвел фонарик от нервно вздрагивающей задницы Лисицына. Потому и уперся лучом света в лицо довольного Измайлова, спрыгивающего с танка. В руках спецназер держал какую-то странную черную коробочку.
— Лисицын, ты уже проблевался или?
— Уже… — донесся слабый стон капитана.
— И как ты в полиции работаешь? — хмыкнул Измайлов, когда тот, наконец, выполз на четвереньках из кустов.
— Как-то так, ё… — односложно рыгнул в ответ Лисицын и попытался приподняться. Сразу это у него не получилось, поэтому Прохоров подхватил его под мышки и подтянул вверх. Честно говоря, с трудом. Экстремист был слегка тяжел по причине очень сидячего труда.
— Держи, — протянул коробку Лисицыну Измайлов.
— Это что?
— Что надо. Нетбук.
— Ааа… А чего тогда меня послал туда?
— Чтобы привык, — загадочно ответил Измайлов. — Ну что, идем домой? Впрочем, сейчас проверю работоспособность….
Он открыл маленький планшетик, словно книгу. На экране вспыхнула ярким светом какая-то синяя табличка. Пара клавиш щелкнуло… И…
И свет погас.
— Что за нах…
Одновременно прокурор и экстремист вдруг сказали это вслух. Действительно. Что за «нах»?
Пейзаж почти не изменился. Вот холмы Филейки, слегка угадываемые через сентябрьскую тьму. Вот старая дорога. А где кавалерия? Почему нет машин и десятков полицейских? Куда делась недостроенная многоэтажка с таджиками? Где зарево над городом?
Впрочем, на отсутствующее зарево обратил внимание только майор. Остальным хватило уехавших коллег.
— Вот сволочи. А? — матерился Лисицын, отходя от стресса. — Сволочи же! Бросили тут нас и что?
Угрюмый Прохоров кивал, стараясь шагать след в след за капитаном. Не потому что мины, а потому как грязи меньше. Чуть-чуть, но меньше.
«Всё, о чем мы думаем, я об этом думаю тоже!» — скакали мысли внутри черепной коробки прокурорского следака. «Нет, надо было на Ньютона учиться».
Один Измайлов не думал. Он знал, что делает, вот и все.
А когда знаешь — зачем думать?
Когда они вышли на дорогу — первым делом, наконец-то, закурили.
Лисицын для того, чтобы перебить кислый вкус во рту. Прохоров потому, что хотелось курить. А Измайлов курить не стал. Он бросил курить, когда увидел, что курение вредно для жизни. Курильщиков убивают в первую очередь на войне. Это он еще на третьей чеченской понял.
И неотправленные письма бились птицами в нагрудном кармане.
Измайлов любил дым, но не любил курильщиков. А еще он любил жить. А снайперы любили курильщиков. Вот такая алгебра войны.
А где-то цветут сады сейчас… И мальчишки гоняют по тротуарам электрические машинки и меряются бакуганами. Кто такие бакуганы? У каждого поколения мальчишек свои тайны. И не надо в них влазить. Когда-то были банки, потом пробки, потом вкладыши, потом…
И это не страшно.
Страшно, когда мериться начинают калибрами.
— Все, бойцы, вперед! — скомандовал Измайлов. — И не сцать! Мы в стране наших снов…
Спустя какое-то время Прохоров тихо спросил у Лисицына:
— Что он сказал?
Лисицын пожал плечами.
А Измайлов улыбнулся.
Под откосом горел огонек.
По осенней грязи они зашагали к нему.
Странно, но на месте сгоревшей недостроенной девятиэтажки внезапно оказалась небольшая деревенька из пяти бревенчатых изб.
Еще на подходе к деревеньке загавкали собаки, огонек тут же погас. Измайлов, тем не менее, уверенно вел группу.
Группу…
Стаю птиц легче группой назвать, чем этих измученных последним днем двух… мужчин, так скажем.
Прохорову хотелось спать и жрать. И выпить.
Лисицыну хотелось потерять сознание и память. Слишком уж белели зубы на обугленных головах танкистов, с которых он снимал цепочки.
А Измайлову ничего не хотелось. Он не умел хотеть на задании. На задании он просто выполнял приказ. Робокоп такой. Без эмоций. Ага. Ачоа? Спецназеры, они все такие. У них эмоций нет. И желаний нет. Ничего нет. Только приказ есть. Поэтому и не страшно.
Интерлюдия
Матвей Прокопич не любил нынешнюю власть. Хотя, честно говоря, он вообще никакую власть не любил. Ни царскую, ни большевистскую, ни нынешнюю, немецкую. А что их любить? Она, власть, в любви не нуждается. Она жаждет подчинения, и ежежли ты ей подчиняться будешь, она тебя обнимет мохнатым своим крылом.
Когда немцы пришли в Киров, председатель Филейского сельского совета первый вышел с хлебом и солью навстречу белобрысым арийцам. Вышел, ковыляя, потому как левую ногу оставил под Перемышлем в Первую войну. А что ему делать оставалось? Народ как-то спасать надо, русский народ.
Фрицы ему поулыбались. Немедленно сожрали хлеб. Потом завалились по хатам. Спать. Даже боевого охранения не выставили. Замаялись до усмерти, видать. А большевики? Да откудоть тут, на Филейке, большевики? Их тута и в тридцатые не бывало. Приходили, конечно, одиночки. Колхозы организовали. А что колхозы? Вятка, она завсегда колхозами жила. Больно земля скудна, чтоб в одиночку-то выжить. Всегда артелями жили, как бы они ни назывались. Одно только плохо — грабють. Все грабють. Вот и немцы пришли — пограбили. Сначала энти, на машинах железных, панцирями именуемых, понаехали, потом другие нарисовали себя. И ну давай жрать. Девок повезли куды-то. Не вернули…
А вот Матвей Прокопич, он вот тута эка вот. И повязку белую надеть заставили. Ибо новая власть велела так. Вот и ходишь, аки глист белый, а чо сделать — не знаш.
Ой, как и рад и не рад был Матвей Прокопич, когда пятнистый к нему в дом пришел. Вроде как и наш, а ведь как вдруг против Матвея Прокопича это все произойдет?
Эх, стать бы птицей да на посолонь…
Староста перекрестился, задунул лампадку да полез было под теплый бок жены, но в окно вдруг постучали.
— Нехристи вы все! — чувственно сказал староста в белёный по лету потолок, перекрестился и вылез из-под стеганого одеяла.
Осторожно снял с крючка, вколоченного в стену еще дедом, обрез трехлинейки, подобранной после отступления советских, а потом доделанной по нужному в сарайке…
— Хто? — шепотом крикнул он в окно.
— Борис Ельцин, — услышал он через окно тихий пароль.
— Этот… Как его… Мишка Горбач, — тяжело вздохнул отзывом староста и пошел открывать дверь.
