Алексей Евтушенко - Танкист
– Ясно. То есть ты думаешь, что шансов проскочить по мосту было у Дан-Бога больше, чем через площадь?
– Думаю, больше. Но это не важно, что я думаю. В тот момент у Дан-Бога могли быть совсем другие мысли, потому он поступил так, а не иначе.
– Какие мысли?
Валерия удивленно воззрилась на Дабла.
– Обыкновенные, какие всегда бывают у танкиста в подобные моменты. А то ты не знаешь! Он наверняка перебрал за две секунды несколько вариантов действий и выбрал тот, который выбрал. В результате «косари» проиграли. Обидно, да, но бывает. Даже с лучшими игроками, к каковым Богдан Антонюк, без сомнения, относится.
– Он, кажется, собирает коллекцию старых танков?
– Собирает.
– Ты ее видела?
– Нет, хотя он и звал посмотреть. Но, говорят, у него одна из лучших. Причем все танки на ходу.
– Есть даже знаменитый Pz V «Пантера», – вставил Феликс. – Аутентичный. Ну, то есть корпус аутентичный, конечно, башня и кое-что из начинки. Минимальная цена на рынке – пятьсот тысяч энерго.
– Дан-Бог хорошо зарабатывает, – сказала Валерия. – Он все-таки лидер одного из лучших кланов, генерал-лейтенант.
– Сколько? – спросил Дукас. – Сколько, по-твоему, зарабатывает Антонюк?
– С каких это пор ты считаешь чужие деньги? – приподняла соболиную бровь Валерия.
– С недавних. И не у всех. Так сколько?
– Хм… – Ведущая задумалась, прикидывая. – Тысяч двадцать пять – тридцать в месяц. В среднем. Иногда больше, иногда меньше. Да в чем дело-то? Или вы думаете… – Она присвистнула. – Дан-Бог, по-вашему, слил бой? За деньги? Бросьте.
– «Пантера» стоит полмиллиона энерго, – сказал Лукас. – Доход Антонюка двадцать пять тысяч в месяц. Пусть тридцать. Считай, два года не пить, не есть.
– Коллекционеры – люди упертые. Ради желанной цацки откажут себе во всем. К тому же я сейчас припоминаю, что не все Дан-Бог покупал. Пару танков ему подарили богатые фанаты. Так он говорил, во всяком случае.
– И это правда, – сказал Феликс. – Подарили. Но не все.
– Мальчики, – сказала Валерия. – Что вам от меня надо? Я с Дан-Богом не сплю и в карман ему не заглядываю.
Лукас и Феликс молча смотрели на Валерию.
– Вы совсем рехнулись? – догадалась она, залпом допила бокал и налила себе еще. – Стара я уже передком сведения для компании добывать. Да и не по чину как-то, уж извини, Лукас. Феликс, а ты? У тебя что, сексуальных девочек нехватка? Подложить Дан-Богу некого? Так я найду.
– Таких, как ты, все равно больше нет, – индифферентно сообщил Феликс. – Это даже не комплимент. Просто констатация факта.
– Дабл, – уставилась на Лукаса Валерия. – Ты это серьезно вообще-то, не пойму? Хочешь, чтобы я таким способом расколола Богдана Антонюка? Узнала, откуда он гроши берет?
– Ну зачем обязательно таким, – примирительным тоном произнес Лукас. – Никто не говорил, что ты обязана с ним спать.
– Зато думал!
– А ты уже мысли наши читаешь?
– Да что их читать-то? На мордах ваших кобелиных все написано во-от такенными буквами! – Она показала большим и указательным пальцами размер предполагаемых букв.
– Ты же сама говорила, что он звал тебя посмотреть коллекцию.
– И что?
– Вот и согласись.
– Так он же меня в койку потащит, что я, не знаю, что ли? У него давно на меня слюни текут, не говоря обо всем остальном. Дабл, сволочь такая, ты не можешь от меня этого требовать!
– Он тебе противен? Как мужчина, я имею в виду?
– Нет, но…
– Послушай, Лера. То, что я сейчас тебе скажу, известно пока только нам двоим. Мне и Феликсу. Ты будешь третья. Обещай мне, что ни при каких обстоятельствах. Ты слышишь? Ни при каких обстоятельствах эта инфа не выйдет за пределы данного кабинета.
– А если не дам?
– Лера, мы же вместе начинали «ВТО» и продолжаем заниматься этой игрой. Ты что, хочешь выйти из нашей тесной и дружной компании?
Валерия молча покрутила в руке бокал, поставила его на стол, закурила.
– Все так серьезно? – спросила.
– Более чем. На кону наше будущее, насколько я понимаю ситуацию.
– Черт с тобой, рассказывай, – буркнула она. – Обещаю.
В Москве давным-давно никого не хоронили по старому обычаю, закапывая гроб с покойником в могилу. Слишком накладно использовать дорогую землю под кладбища. Хотя, если разобраться, вся Москва стоит на сплошных кладбищах той или иной степени древности. В Серые Десятилетия, когда жизнь человеческая была дешевле миски горячего супа, а смерть всевластной хозяйкой разгуливала по городам, весям, мега– и гиперполисам планеты Земля, мертвые тела чаще всего сжигали в плазменных печах, а пепел стало принято не хоронить в землю, а развеивать по ветру.
Так поступали и в Москве. Возникло даже несколько специальных мест, куда родственники и друзья покойных привозили урны с прахом, развеивали оный, а легко растворяющиеся урны из дешевого акватина оставляли тут же, на открытом воздухе – пусть себе растворяются. Они и растворялись, никоим образом не загрязняя окружающую среду, и без того изрядно загрязненную к тому времени. Акватин он и есть акватин – из воды сделан, в воду превращается. Никакой грязи, не считая той, что возникает от смешения воды с почвой.
В Москве существовало два самых крупных поля для подобного похоронного обряда. Одно на северо-западе, на месте бывшего Алешкинского леса. И второе на юго-востоке, в районе Зябликово. В начале пятидесятых годов двадцать первого века, преодолев мощную московскую противовоздушную оборону, именно сюда упали и взорвались две китайские ядерные боеголовки, превратив эти части Москвы в две небольшие радиоактивные пустыни. Народу тогда погибло тьма, и не меньше умерло потом, но Москва устояла. Даже несмотря на то, что в худшие годы москвичи, оставшись в количестве около двух миллионов человек, жрали крыс и голубей, которых даже разводили специально для этой цели. При этом на зараженные радиацией территории практически не обращали внимания, полагаясь на вечное русское «авось» и часто вспоминая японские города Хиросиму и Нагасаки, которые первыми в истории человечества испытали на себе весь ужас от применения атомного оружия и тем не менее выжили. И русское «авось» таки не подвело, выручило. Разумеется, наряду со средствами радиационной защиты и дезактивации.
К середине десятых годов двадцать второго века население Москвы выросло до четырех миллионов человек, она снова называлась гиперполисом, а похоронные поля, включая Алешкинское и Зябликово, заросли лесом. Алешкинский лес не вернул себе историческое название, оставшись Алешкинским полем, а вот Зябликово поле почему-то стало называться Зябликова Дрема.
И на Алешкинском поле, и в Зябликовой Дреме продолжали хоронить людей, но развеивать пепел по ветру вышло из обычая. В моду вошел способ, изобретенный около ста лет назад, когда пепел от сожженного человеческого тела служил своего рода удобрением для специально посаженного дерева – и память, и польза. Таким образом, почти каждое дерево, росшее там сейчас, являлось своего рода новой ипостасью усопшего и, следовательно, пользовалось соответствующим вниманием и уходом со стороны живых. Не мудрено, что при таком подходе и Алешкинское поле, и Зябликова Дрема превратились в красивейшие зеленые зоны современной Москвы – места отдохновения, светлой грусти и медитации.
Однако танкиста Виктора Ивановича Шальнева хоронили в гробу. И не в Москве, а на старинном красивом деревенском кладбище, где уже три года лежала его мать – Нина Семеновна Шальнева, а его отец и дед Олега, Иван Андреевич Шальнев, давно определил место и для себя. Он же и настоял на том, чтобы похоронить Виктора по старинному русскому обычаю. Ни мать Олега, ни сам Олег, ни тем более близняшки Иришка и Маришка не возражали.
– Хорошо, что Витька здесь лежит, – сказал дед Иван на поминках, сжимая в кулаке стакан с самогонкой. – Под православным крестом. Я хоть буду навещать могилу, договорю с сыном то, что при жизни договорить не успел. Нину проведать загляну, а тут и Витька. Удобно. Опять же место рядом есть, когда и мой черед настанет. Эх, не думал, что мы с ним очередью поменяемся, но что уж теперь. Видать, так на роду было написано. Давайте помянем сына моего. Танкиста и бригадира Виктора Ивановича Шальнева. Он жил и умер как настоящий мужчина, и мне, старику, не в чем его упрекнуть. Могу только гордиться. Спи, Витька, спокойно, мы тебя помним и любим. – Голос деда Ивана задрожал, в глазах заблестели слезы, но он сдержался, махом опрокинул в рот стакан и сел на место.
Когда все выпили уже не по первому разу и за поминальным столом, как это принято на Руси испокон веков, заговорили громче и веселее, Олег вышел в палисадник.
Он прищурился на яркое, уже клонящееся на закат солнце, вдохнул напитанный запахом майских трав и цветов воздух. Было тихо. Только где-то вдалеке лениво лаяла собака, да шумел ветерок в молодой, еще не набравшей полную силу, листве.
