Макс Мах - Времена не выбирают
– Носи, если хочешь, хотя…
– Хочу, – сказала она, прерывая дядю на полуслове. – И буду носить. Спасибо.
Она низко ему поклонилась, чем, кажется, привела старика в полное недоумение, потом выпрямилась, поднесла Камень к губам и только после этого надела себе на шею.
* * *Это было похоже на то, как если бы Маска – Ликино холодное, бестрепетное Золото – робко отступила в сторону, уступая место… Чему? В сердце Лики, в ее душу – иначе и не скажешь! – вошло что-то огромное, чью истинную мощь было не оценить, во всяком случае, так сразу, при внезапной и почти неожиданной встрече. Но одновременно это было и что-то свое, родное, что сразу же стало частью Лики, просто потому что являлось ею всегда. Возможно, хотя думать об этом Лика сейчас и не могла, это было именно то, чего ей не хватало все эти годы, всю ее жизнь, даже если она об этом прежде и не догадывалась. Однако сейчас Лика поняла, какая это была страшная потеря, и почему так тосковало ее сердце, и жизнь казалась пресной и бессмысленной, по крайней мере, до тех пор, пока в эту серую неинтересную жизнь не вошел Макс.
Волна жара прошла через все ее искалеченное и исцеленное Маской тело, сжигая последний мусор бессмысленного прошлого и освобождая место для невероятного будущего, смыкавшегося с тем, что являлось настоящим, подлинным прошлым. Боли не было. Напротив, Ликой овладело ощущение радости и растерянности, какое, наверное, должна испытывать бедная сиротка из старых английских романов, которая нежданно и негаданно вдруг оказывается владетельной герцогиней и со сладким ужасом и недоверием смотрит на свой внезапно обретенный родовой замок размерами со средней величины город.
Сердце споткнулось и неуверенно попыталось вернуться к обычному ровному и уверенному ходу, но вместо этого ударилось в бег. Нервы напряглись, натянулись, как стальные струны, испытывающие неимоверную нагрузку, завибрировали и вдруг запели какую-то дикую песню, от которой заныли плотно сжатые зубы. И Лике самой захотелось зарычать или завыть, запеть или заголосить, но вместо этого она лишь глухо застонала, не слыша, впрочем, своего голоса. В ушах ее звучала совсем другая музыка. Тысячи, десятки тысяч крошечных серебряных колокольчиков зазвенели неожиданно под порывом ветра времени. Лика слышала уже однажды эту тревожную мелодию, совсем недавно, буквально несколько месяцев назад, но сейчас едва ли была способна ее узнать. Мозг Лики силился и не мог вместить все, что пришло к ней сейчас, сразу-вдруг, поднялось из неведомых глубин ее, Лики, души, раскрылось в сердце, памяти, обнаружилось внутри ее собственного Я, но словно обрушилось извне, как упавшая на голову грозная морская волна.
И Маска, верное, безотказное служение которой стало уже, успело стать привычным, как дыхание, была бессильна сейчас помочь своему человеку. Она просто не знала, что ей делать, не находила решения и испуганно, растерянно волновалась где-то на границе сознания, не решаясь вмешаться, не способная уйти, не разорвав вечной связи со своим симбиотом. Третья сила, новая и неожиданная, знакомая на уровне инстинктов и жадно ожидаемая, как жаждет дождя иссохшая под бездушным зноем земля, вошла в Лику воплощением ее самых заветных снов, чудом обретения и узнавания. Однако потрясение от этого дружеского, но оттого не менее сокрушительного вторжения было таково, что если бы не Макс, который буквально нес Лику на своей руке, якобы легко и небрежно обнимавшей ее за пополневшую талию, сама она из дома дяди Андрея едва ли смогла бы уйти.
– Ты не поверишь… – пролепетала Лика, когда, немного отдышавшись, обнаружила себя в салоне автомобиля, мчащегося по улицам Лейпцига. – Ты не поверишь. – Говорить в полный голос она еще не могла и, хотя силы стремительно возвращались к ней, была сейчас слаба, как больной ребенок. – Ты не поверишь…
– Поверю. – Серые глаза смотрели на нее с любовью и тревогой.
– Я…
– Вызвать Меша? – снова перебил ее он.
– Нет, – покачала она головой. – И не перебивай меня, пожалуйста. Не беспокойся. Все в порядке. Это… другое.
«Что?» – спросили его глаза.
– Отвези меня куда-нибудь, – попросила она, чувствуя, что голос ее уже несколько окреп. – Мне надо много…
– Сладкого и жирного? – улыбнулся он, явно успокаиваясь.
– Да. – Она попробовала улыбнуться, и, кажется, это у нее получилось. – Много горячего сладкого кофе…
– И чуть-чуть коньяка с кремовыми пирожными, я правильно понимаю?
– Да, – снова кивнула она. – И коньяк, и много пирожных.
– Момент, – счастливо улыбнулся Макс и что-то быстро – Лика не расслышала – сказал водителю по-немецки.
* * *Посмертие оказалось совсем не таким, как обещали жрецы. Во всяком случае, то, что она теперь переживала, не было похоже ни на Серые Равнины, куда уходят души тех, кто ничего в этой жизни не совершил – ни хорошего, ни плохого – ни на Нижний Мир, где обитают демоны воздаяния, ни тем более на цветущие сады Высокого Неба. Возможно, Нор была все еще жива, и этим объяснялась странность состояния, в котором она теперь находилась, но мысль эта лишь скользнула в ее утратившем власть над пространством и временем сознании и исчезла, не оставив никакого значимого следа. Там, где теперь находилась графиня Ай Гель Нор, ее личное Я значило слишком мало, чтобы совершать какое-либо специальное усилие, способное поддержать его и удержать. Здесь не было времени, потому что прошлое и настоящее существовали одновременно, равновеликие и равнозначные друг другу и будущему, которое без видимых переходов поочередно становилось одним из них, то настоящим, то прошедшим. Не было здесь и того, что ее сознание привыкло считать пространством, которому соответственно были присущи размерность и конечность. Там, куда она попала, роль пространства с одинаковой легкостью играли время и ее собственная душа, а расстояния оказывались на поверку настолько невообразимыми, что единственной их мерой становилось время. Однако и этим дело не ограничивалось. Чувства, веления души, великие порывы и низменные желания предстали перед ней не менее материальными, чем погибший много лет назад на охоте отец или умерший за много лет до того прадед.
Когда умер прадед, ей было десять лет. Она была уже совсем взрослой и потому на его похоронах удостоилась великой чести – нести вслед за мертвым телом Ай Гель Нора его личный меч. Фамильный меч Ай Гель Норов нес ее отец, открывавший траурную процессию. Тогда, в те вечерние часы, когда солнце только что зашло за горизонт, и жрецы разрешили начать погребальную церемонию, ее отца звали еще Нээр яарк Нором. Графом Ай Гель Нором он стал в полночь, надев на шею Камень и опоясавшись древним мечом. Этого человека Нор почти не знала, все ее детство прошло рядом с прадедом, а отец в это время служил королю, появляясь в их родовом замке редко и ненадолго. Ни деда, ни бабки у нее не было, их отравили на пиру у аханского князя Счья, за семь лет до ее рождения. В те годы гегх и аханки еще пытались жить, как обычные соседи, но времена мира между их народами подходили к концу. Западный Ахан ожидали война и разрушение, но люди этого еще не понимали и пытались жить по-прежнему. Князь пригласил Ай Гель Норов в гости, но прадед, участвовавший в большой ассамблее круга Кагой, поехать не смог и послал вместо себя сына и невестку, а Счья, который хотел захватить их земли на Медвежьем плато, послал к нему наемную убийцу Чьёр и, полагая, что дело сделано, отравил своих гостей прямо на устроенном в их честь пиру. Однако граф Ай Гель Нор был в то время в расцвете своих сил – ему было всего шестьдесят три года, и кровь Старого Барса не успела перебродить в уксус – он справился с Чьёр и через пять лет послал своего внука Нээра за головой князя Счья. Нээр потерял семьдесят лучших бойцов своей дружины и восьмерых мечей своего деда, но голову аханка все-таки добыл и вместе с головами жены и детей князя бросил к ногам старого графа.
Вендетта между Норами и Счья продолжалась, однако, еще много лет и завершила ее уже графиня Нор. Ей было тринадцать, когда погиб на охоте ее отец, и теперь уже она шла впереди траурной процессии по тропе, ведущей в священную рощу, где по традиции под корнями древних дубов хоронили умерших и погибших членов ее семьи. В полночь, там же, в роще, во мраке грозовой ночи, она опоясалась мечом Норов и надела на шею Камень, который перед погребением собственноручно сняла с мертвого тела своего отца. Вместе с мечом и Камнем Нор получила власть, право и неоплаченные долги. Власть ее – во всем, что касалось ее клана, – была огромна, права и привилегии записаны на восемнадцати пергаментных свитках красными, как кровь, чернилами королевских нотариусов, а долгов было всего три: первый – перед своими людьми, второй – перед королями Фар и третий – долг чести, который не успел выплатить до конца ее отец.
Утром после похорон она послала официальное уведомление своему королю, сообщая о принятии на себя всех обязательств главы клана. Затем раздала награды и траурные выплаты мечам своего отца, ставшим в эту ночь ее мечами, и главам всех первых и вторых семей графства. В полдень она приняла их присягу и возвела в ранг мечей двенадцать молодых парней и девушек, с которыми вместе росла в замке своих предков. До позднего вечера она принимала депутатов от сельских общин и городов графства, а с восходом луны заняла место во главе стола на поминальном пиру. Это был длинный день, но графиня Нор не чувствовала усталости. Казалось, вместе с мечом и Камнем к ней перешла и сила Барса Норов, его жестокая воля и холодное негасимое пламя, загоревшееся в ее сердце. Впрочем, возможно, так оно все и было, потому что с того мгновения, когда она надела на себя Камень Норов и до последней вспышки сознания в смертельном бою на Легатовых полях, она оставалась истинной графиней Нор.
